Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— О-о, Даня, — услышал он узнающий голос матери Вала, монументальной, все еще прямой, с пышной, как у сына, и совершенно седой шевелюрой. Она приветствовала всех одинаково дружелюбно, но ей, как и морю, ни до кого не было дела — это и была главная тайна ее здоровья. Она помнила, что Даня уезжал, но не помнила, куда, когда и зачем. При этом память была отличная — она и теперь не вела расходной книги, но отлично помнила, сколько можно тратить на провизию и кто сколько должен. Дом Вала был полон — три петербургских поэта-классика, спасающихся переводами, прозаик-маринист, и как раз сегодня съезжал исторический романист с застенчивой девочкой-женой, взятой взамен тяжеловесной матроны, недавней сочинительницы дамских романов. Исторический романист долго и звучно лобзал Вала, приговаривая:

— Чудесный, чудесный ты чудак. Будешь в Питере — милости — чмок — прошу.

— Даня, обедать будешь? — окликнула мать Вала. — Щи, но от чистого сердца.

Вал был весь в нее, так же бесконечно цитировал, но она его не любила, о чем иногда проговаривалась. Он был совсем не то, что она хотела, — романтик, слабак, эгоист, то есть всегда и во всем видящий угрозу. Он вырос у моря, но не умел толком плавать. Он был толст. Его легко было презирать, и Вал даже подставлялся немного — но всех, кто покупался и начинал панибратствовать, в этом доме немедленно раскусывали и больше не звали. Вал мог быть смешон, но не менялся. Вот почему Даню несколько покоробил отзыв учителя — незлой, но снисходительный.

В застольном разговоре солировал, как всегда, Вал: классики снисходительно переглядывались и только что не пересмеивались, маринист ел жадно и сосредоточенно, а к концу обеда заглянул Грэм, старавшийся, видно, опоздать к столу и заставлявший себя тянуть с посещением, но голод взял верх. Он пришел один, без жены, — жена, пояснил он кратко, в Москве, пытается выбить авансы. Сам он не поехал, ибо с новыми издателями говорить не мог. Было время, когда в начале нэпа его издавали щедро, но теперь враз отвернулись, и он видел в этом п р е д в е с т и е. Впрочем, почти не говорил и он — еда была для него борьбой: огромное тело требовало кормежки, огромная душа стыдилась бедности, ел он медленно, растягивая, от добавки отказывался. Щи и морковные котлеты были пресны — мать Вала полагала, что все беды от соли.

Вал говорил обо всем сразу — о барокко, отход от которого казался ему предательством самой сути искусства; об эмигрантских письмах (уезжать не стоило — ведь он всем предлагал кров, и они тут отлично бы жили коммуной, а там — там никогда не будет чувства уместности, которое всегда утешало его здесь); о московском новом журнале, для которого у него попросили стихов — впервые попросили сами, значит, нельзя отворачиваться! После обеда он повел Даню бродить по берегу, а Грэм остался беседовать с матерью Вала, которую называл самой здравомыслящей женщиной на побережье.

— Ну что, рассказывайте, — сказал он, в точности как Миша, не прекращая собственных излияний. Даня еле успел вставить в его монолог привет от учителя.

— Остромов, — задумчиво проговорил Вал. — Позвольте, когда же я его… Кажется, один раз видались в Париже да потом еще в Питере. Никогда не разговаривали толком. Что же он говорит обо мне?

— Говорит, что в первый раз вы встречались еще до начала времен, — доверительно сказал Даня.

— Ну, все в первый раз встречались до начала времен, — сказал Вал рассеянно. — Потом, знаете, стирается… Нет, я не помню, чтобы мы говорили серьезно. Был какой-то приплюснутый типчик, откуда-то из Тамбова… Он, признаться, мало что понимал.

Даня не желал выслушивать такое об учителе. Все-таки Вал никого не видел, кроме себя. Он немедленно возобновил разговор о том, что интеллигент — негатив власти, и начал цитировать огромную поэму, написанную белым стихом. Даня смотрел на море и машинально кивал. Он раньше Вала заметил приближающийся темно-зеленый катер.

— Это не к вам, Валериан Александрович? — спросил он, когда Вал сделал паузу.

— О Господи, совсем забыл! — воскликнул Вал. — Это из Феодосии, экскурсия красноармейцев. Они прислали позавчера нарочного, а я и забыл с этим Шаблиным… — Шаблин был исторический беллетрист. — Ну ничего, по своему-то дому я всегда проведу экскурсию. Расскажу про Египет, тем более, что аналогии разительны…

И, бормоча про себя будущую лекцию, он устремился к причалу, состоявшему из единственного железного мостка.

Даня решил присоединиться к экскурсии. Красноармейцы были смуглые, пыльные и преимущественно двух сортов. В одних поражала детская доверчивость, радостное любопытство от вида моря, каменистого берега, странного асимметричного дома — в других отчетливо проступало глумление, хмыкающая насмешка над всеми этими ненужными украшательствами — башнями, домами, скалами да и самим морем. В пустыню бы их, там бы им самое место. Глумление было робким, приплюснутым, с оглядкой, оно покамест еще спрашивало разрешения — потому что нельзя же, культура, положено; но вечное чутье всех приплюснутых уже подсказывало им, что Вал тут и сам как бы из милости, а потому хмыкать уже можно. И зеленые летние картузы на них смотрелись как кепки на пролетариате.