Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Пробовала, жаль. Он в ответ не стал ни в чем признаваться.

— Но мы справимся, — сказала она. — Я только думаю, что…

— Ну, говори.

— Что нас рано или поздно разведет… вот это. Что у тебя получается экстериоризация и ты видишь в этом смысл, а я никогда.

— Знаешь, как это будет? Я все время буду утаскивать тебя за собой, а ты будешь цепляться за тело — нет, как можно, пол не метен, пирог не печен…

— Телега не мазана…

И все темней становилось, и все тесней они сближались, сжатые сумраком.

— Я вот думаю, что мама не была добра в этом смысле — ну, о котором с начала… Это было другое. Она ведь взяла с меня слово, что я уеду, — задолго до всего, в четырнадцать лет. Она не хотела, чтобы я сидел под крылом. Валя — совсем другое. Он папин и более домашний. А она была странница, пешие походы по двадцать верст, в гости, вдоль всего побережья, и когда можно — на лодке в море. И то же странствие во всем остальном, ничего окончательного. Я нашел потом у нее стихи, которых она даже мне не показала. Обычно показывала все, лет с двенадцати, что я — раньше! И представь — там было: «Погибает народ, а душа поет». Меня как ударило, и главное, потому, что это ведь совершенно точно.

— Да. Я бы так не смогла.

— Ну, ты еще не знаешь, что смогла бы…

— Этого я не смогла бы точно.

— Подожди, мы съездим к нам. Там все иначе. Море — это особенное чувство: ты понимаешь, что есть вещь, которая просто больше всех других вещей. И на этом фоне всякие кажущиеся абсолютности… Есть просто другая шкала, вот и все.

— В том-то и дело. Море не человек, в море нет человека. А мне интересен только человек.

— Но он не один. Ты же не скажешь, что он мера всех вещей?

— Другой я не знаю.

— Нет, это тоже недостаточно. Сверхчеловек — это мера всех вещей, Богочеловек — да, конечно. А человек — это еще пока зародыш, Остромов дело говорит. Кто вырастит себе бессмертную душу, у того она и будет.

— Не хочу сверхчеловека, — сказала она горячо и требовательно, сжимая его плечо. — Сверхчеловека не хочу!

— Ты же не знаешь, какой он. Он может быть какой угодно, самый презренный, самый одинокий, последний. Ты думаешь, он на белом коне? Он может вот тут сидеть, у парапета, просто сидеть, ничего не просить, потому что в нем все… Но когда ему подают, он не отвергает, потому что даже это не может его оскорбить.

— Я ничего в этом не понимаю, — сказала она, — и понимать не хочу. Если ты станешь нечеловеком, я найду способ тебя вернуть. Или отпустить, если ты встретишь самку сверхчеловека.

Даня осмелился наконец ее поцеловать в щеку — ему очень понравилось про самку сверхчеловека.

— А еще из ее стихов — ты помнишь?

— Помню много. Вот, смотри: это тоже было мне странно сначала. «Когда-то любила я книги, в блаженные годы и миги. Они были ближе людей, в сафьяновой мягкой коже. Картины любила я тоже и много других вещей. Живее живых созданий — и вазы, и мягкие ткани, и все в этой жизни вокруг в плену меня сладком держало. Теперь предметов не стало, распался волшебный круг. Как листья, осыпались годы. Жестокое бремя свободы душа подняла и несет. Простите, ненужные ныне! Без вас в этой строгой пустыне мне легче идти вперед».

— И этого я тоже не понимаю, — сказала она, помолчав. — То есть понимаю умом, но почему надо бросить вещи? У меня в комнате ни одной дорогой вещи нет, но я к ним страшно привязана, мне в детстве было жаль на улице газету выброшенную. Как куклу на Валлен-Коски. Понимаешь?

— Понимаю, но мать поняла больше. Если всю жизнь жалеть… О Господи, как же мне сказать тебе это? Я сам знаю, что если не жалеть — тогда не нужно вообще ничего. Но это должна быть иная жалость. Надо не снисходить, а, может быть, поднимать до себя… не могу пока понять этого. А вещи она очень жалела, то есть другое слово: она писала однажды, что понимала, как это у нее названо, темную душу вещей. Им надо помогать. Вот книге скучно на одном столе — ее надо переложить на другой. Найти вещи место, как Остромов учит находить место себе. Ты, кстати, умеешь?

— Всегда умела, это он глупости говорит про особые места. Чистое самовнушение.

— Нет, не скажи. Но я не про то: я про то, что мы можем, например, вырастить бессмертную душу собаке. Как Остромов предлагает растить душу себе, так мы, в случае особой любви, можем для пса. И для камня, например, — я видел, мама однажды перенесла камень на солнечное место.

— Всерьез? Или для тебя?

— Она не разделяла. Что для меня, то и было всерьез. И вот Остромов, мне кажется, переложил меня на другое место… только и всего, но именно это и было нужно.