Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— Но ты по крайней мере скучал?!

— Да, невыносимо, — проговорил он, из последних сил имитируя холодность. Досадно было, что теперь для полноценного возбуждения ей нужны были долгие попреки, а случалось, и слезы. Но досада его скоро прошла. Сегодня Ирина была, что называется, в духе. Остромов любовался ее резкими движениями, растрепанными волосами, болезненными гримасами. Обхватывала его голову, прижимала к груди, все это молча, без дешевого, ненавистного ему ора. Он любил ее такой — сильной, почти грубой.

Первая рукопись, которую Дане надлежало проштудировать за неделю, оказалась засаленным трактатом без названия и начала. Сквозь бухгалтерский почерк копииста проступала старинная, изящная и сильная рука. Дане было даже жаль, что все, о чем говорилось в трактате, он умел с рождения.

Трактат посвящался поискам хороших мест, ибо все места, по мнению автора (им, судя по слогу, был кто-то из вельможных масонов конца екатерининского века), разделялись от природы на хорошие и дурные. Почему-то Дане хотелось, чтобы автором был Бутурлин. Он понятия не имел, отчего в памяти выплыла вдруг именно эта фамилия. Может быть, читал в одном из отцовских журналов о таком масоне, а может, смутно помнил портрет; в русских лицах галантного века была радость добровольного соблюдения приятных условностей, начало вкуса. Слог был неровный, почти державинский, с неизбежными «экзерцициями» и «рефутациями», но и с уколами внезапной точности вроде: «того не может отъять никакая злоба, что чувствует субъект духовный, взирая на зеленый лист в свете фонаря».

Пожалуйста, пусть это будет Бутурлин: таким догадкам Даня привык верить с первых лет и положил себе провести разыскание в Публичке, а может, расспросить и Остромова, если наберется духу. Что до хороших мест — он чувствовал их, сколько себя помнил: Судак был край исключительной благодатности, хотя не без пятен. Дом был выстроен на пятачке, окруженном тремя такими болотинами сразу — разумеется, границы никак не обозначались, но Даня чувствовал их, словно наступал в тень. В одной такой болотине его, трехлетнего, укусила оса: защитная сила дома тут странным образом ослабевала. Можно было изучить свойства этих темных полян, и в детстве он предпринимал опасные экспедиции в их глубину, но не выдерживал дольше нескольких секунд. Первым чувством, посещавшим отважного исследователя или случайного путника, ступившего в темное пятно, была неясная тревога, подозрение о неправильном устройстве мира. В дурном месте прежде всего слегка меняются краски, словно их клали на холст в состоянии болезненном или раздраженном. Даня готов был поклясться, что песок у забора желтел ярче, словно предупреждая об опасности, как яркое ядовитое насекомое предупреждает птицу. Вслед за тревогой наступало легкое физическое недомогание, лихорадка, как бы в начале простуды, — состояние это было слишком знакомо ему, проболевшему все детство. Лихорадка, которую он научился распознавать мгновенно, была не так неприятна сама по себе, но автоматически предполагала две недели без моря, жар, мучительную боль при любом глотке, и хотя болезнь в детстве имеет свои преимущества — общее внимание, безделье, не меньше трех сказок матери, — озноб бывает ужасен, и неприятна слабость, когда выходишь после десяти дней почти непрерывного лежания, а двор за это время неуловимо изменился, не говоря уж о море, все что-то успели, а ты прозевал. Так вот, значит, лихорадка, словно дуновение болезни со всеми ее пакостями, но ужасней всего обозначавшееся вдруг соседство другого вещества и, может быть, даже мира, в который ты можешь втянуться хотя бы через дыру в заборе. В заборе, как мы знаем, три дыры. Вылезая через две, ты оказываешься всего лишь на даче Хитровых или Громеко, но через ту, где желтый песок, можешь попасть в другую вселенную, может быть, на другую планету, от которой до Судака более миллиона верст. А может ничего не произойти, но тебя пронзят таинственные лучи вроде тех, что открыл ужасный бородатый Рентген из «Современного мира», и все о тебе узнают, а может быть, снимут копию, и за миллион верст от Судака окажется твой несчастный двойник, тщетно зовущий маму. Наконец, помимо контакта с ужасным, в дурных местах чувствовалось грозное, неудержимое раздражение, словно пообещали хорошее и не сделали, надсмеявшись вдобавок. После некоторых размышлений Даня установил, что строитель дома, дед с отцовской стороны, поступил мудро: дом именно и следует ставить в окружении трех, а лучше четырех темных полей, чтобы грабитель или недобрый вестник, подходя, испугался и повернул вспять. Правда, тогда и самим обитателям будет всякий раз несладко покидать родное жилище, но, во-первых, притяжение моря так сильно, что легкий трепет испуга им побеждается, а во-вторых, это же наши поля, и мы-то уж как-нибудь.