Евгений Алехин - Третья штанина

(Главное на букве «а» в словах «океан» и «карман» неожиданно повышать голос, чтобы слушатель испытал все безумие простой песни о странствиях Михайло – вот мой рецепт настоящего суперхита.)

Распечатка с результатами собеседования висела на стенде возле кафедры этим же вечером. Мою фамилию не пришлось искать, проблем с этим не возникло. Моя фамилия шла первой. Напротив стояла оценка «3». Я пробежал взглядом по оценкам остальных абитуриентов. Больше не было ни одной тройки: шестерки, семерки, «восьмерки» и одна «девятка». Мои шансы на поступление резко снизились. Их почти не стало. До собеседования я был где-то восьмым или девятым на тринадцать мест. Теперь я шел двадцатым или даже двадцать пятым.

Зато чуть позже песенку о подвигах Михайло Фрузенштерна подцепила половина абитуриентов в общаге и теперь напевала ее. Не могли избавиться от нее и проклинали меня.

Это был хит лета.

Мы подружились с Орловичем. Он тоже не прошел – поступал на заочное сценарное. У мастера, который набирал на заочное, была фамилия Нехорошев. Простодушный Орлович сказал:

– Если у него есть чувство юмора – я поступлю. Нет чувства юмора – получу «двойку».

И начал свой литературный этюд со слов: «Нехорошев, твою мать!..» Этюд – забавная история, случившаяся с однофамильцем мастера, – мастеру не понравился, и Орлович получил «двойку», то есть слетел с первого же тура. Выпил водки с горя, потом оклемался. И пока шли экзамены, работал грузчиком: разгружал вагоны.

Орлович был очень силен физически – в прошлом кандидат в мастера спорта по гребле, школьный учитель физкультуры, частный предприниматель и строитель, в свои тридцать четыре он нормально справлялся с физической нагрузкой. Когда стало ясно, что я не поступлю, я увязался разгружать вагоны с Орловичем. Мы сели в электричку, доехали «зайцем» до станции Лось (это совсем недалеко), а потом минут пятнадцать шли по путям. Наконец подошли к складу. Бригадир уже знал Орловича, бригадиру было известно, что Орлович сегодня придет.

– А для него будет работа? – спросил Орлович, указывая на меня.

– Скоро узнаем. Пусть ждет.

Мы ждали. Только Орлович уже переодевшись в грязное, а я пока нет. Собственно, у меня вообще не было сменной одежды, предусмотренной для тяжелой работы, поэтому мне было не во что переодеваться. Пришло еще несколько ребят, совсем молодых. Лет по шестнадцать или семнадцать. Мы покуривали и ждали, будут ли нужны люди. Через полчаса бригадир вылез из подсобки и сказал:

– Сегодня работа будет для всех!

Он собрал у всех паспорта, и понеслось. Здесь была также бригада из постоянных грузчиков – огромных дебилов, которые гоняли и материли нас, пришедших подработать. Но сами они легко и профессионально работали с грузами, тут надо отдать им должное.

Это длилось девять часов, почти без перерывов. Поезда подъезжали и отъезжали, их надо было разгружать или загружать, это для меня не имело значения. Сахар, консервы, газировка, мука, соль. Если вдруг вагона не было, бригадир тут же придумывал какое-то занятие. Подмести тротуар или перенести что-нибудь в помещении. Когда мне было семнадцать, я две недели работал грузчиком на заводе газводы, но тогда это было намного проще. Небо и земля. Сейчас я усирался, не знаю, как справлялись эти тощие подростки: было жарко, мне казалось, что подохну, и пот лился ручьем.

У Орловича тоже было повышенное давление, но он это нормально переносил. Давление могло подняться до двухсот, и Орлович это спокойно выдерживал, такой сильный у него был организм. Только похмелье он плохо переносил.

Как бы то ни было, я хотел все бросить, все эти погрузочно-разгрузочные работы, и уйти спать в общагу, но мне не хватало духу.

В конце дня мы получили по четыреста рублей, и это, конечно, на пару дней спасало от голодной смерти, но я в гробу видел такие заработки.

Зато через пару дней нам удалось устроиться статистами. Или массовкой, или актерами массовых сцен, называть эту жалкую профессию можно по-разному. Работа тоже была не сахар, но значительно лучше, чем разгружать вагоны. Платили столько же – четыреста рублей в день, и рабочий день длился двенадцать часов, но зато целый день можно было читать или просто сидеть, болтать и курить. Даже пить чай и есть печенье, если тебе удалось пробиться через толкучку обезумевших от не приходящей славы и не проходящего чувства голода массовщиков. Некоторые считали себя настоящими артистами и вели совершенно идиотские беседы, хвастались фильмами, в которых снялись. Другие, что поумнее, помалкивали.