Джозеф Хеллер - Видит Бог

— Нету у нас швейных машинок.

— Вот ты их и изобрети. Раз уж я вон до чего додумалась, так что тебе стоит изобрести швейную машинку? А правда, миленькие? Я назвала их «цветунчиками».

— «Цветунчиками»?

— Разве я в них не расцветаю?

— Но для чего они?

— Чтобы сделать меня еще сексуальнее, чтобы женщины стали привлекательнее для мужчин. Еще есть вот эти, маленькие, называются «панталончики». А вот это бикини. Ну, что скажешь, работают?

— Откуда мне знать, работают они или нет? Сними их, чтобы я мог тобою заняться.

— Значит, работают.

Ни цента она на них не зашибла и скоро уже требовала чего-то еще. Но все то вещественное, чего она от меня требовала, ни в какое сравнение не шло с тем, чего она начала добиваться, когда забеременела от меня вторично.

— Давай назовем его Царем, — с очевиднейшей задней мыслью предложила Вирсавия уже во время обрезания младенца — далеко, впрочем, не в первый раз.

Но мы назвали его Соломоном.

Я, пожалуй, и не лег бы с Вирсавией в тот первый день, в который увидел ее с крыши, потому что разведка моя донесла мне, что женщина, коей я так взалкал, это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина, верного слуги моего, в ту самую минуту сражавшегося за меня с сыновьями Аммона. Урии Хеттеянина? Да, тут уж ничего не поделаешь. У меня, знаете ли, тоже совесть есть. Предприимчивость моя сникла. Вот тогда-то, в самое подходящее время, Дьявол и сказал «подъем» и заговорил со мной, дабы помочь мне набраться духу, совсем было угасшего, и внушить отвагу, необходимую, чтобы пустить по ветру жалкие остатки осторожности и двинуться вперед, повинуясь неотвязным биениям этого нового для меня барабана. Тоже надо и Дьяволу отдать должное.

— Давай тащи ее сюда, — услышал я голос, полный иронии и веселья. — Бери ее, олух. Действуй. Зашпундорь ей так, чтобы у нее живот отвалился. Ты же хочешь ее, так? Ну, и чего ты ждешь, остолоп? Ты царь или не царь?

— Это Ты, Господи? — уважительно спросил я.

— Мепистопель.

— А, черт! — сказал я и застонал от разочарования. — По душу мою явился?

— На хрена мне твоя душа? — услышал я насмешливый ответ. — Мне баловство ваше нужно, а не души. Я повеселиться люблю, посмеяться. Люблю посмотреть. Тащи ее сюда. Да поторопись, а то она вытрется вся и уйдет в дом. Ты глянь, какие у нее титьки. Ой, мамочка моя, ой, оой!

— Но правильно ли это будет? Можно ли мне?

— То есть как это не можно? Ты же царь!

— А что скажет закон?

— А то, что если он скажет «нет», так, значит, козел твой закон и ничего больше. Мужчиной и женщиной сотворил Он вас. Или не Он?

— Так что же мне делать?

— Да делай что хочешь. Действуй. Бери ее. Влупи ей. Хоть в ухо засунь.

Кто я был такой, чтобы спорить?

И кто устоял бы пред столь коварными искушениями?

Вот я и послал слуг, и они боковой дверью привели ее в одну из комнат моего дворца; в соответствии с данными мною указаниями, Вирсавия была под вуалью и в накидке. И я лег с нею в тот же день, ибо она очистилась от нечистоты своей, а когда она возвратилась в дом свой, я по ней заскучал и потому лег с нею на следующий день, и на послеследующий, и на следующий за ним, ибо стоило ей уйти, как я принимался скучать по ней еще пуще и жаждать ее возвращения. Всякий раз мы с ней считали само собой разумеющимся, что она очистилась от нечистоты своей. Хотя вообще-то нам было в высшей степени наплевать на это. Очистилась, не очистилась, какая разница? Мы так и так занимались все тем же. Семь дней возлегал я с нею, а потом еще семь. Правда состоит в том, что я не мог избавиться ни от мыслей о ней, ни от желания быть с нею — даже от желания слушать ее речи. Я хотел ее и ничего не мог с этим поделать. Не мог выбросить ее из головы. Во всякий час, чем бы я ни занимался, она медленно вращалась, мерцая, в моем мозгу. И ни на чем ином я подолгу сосредоточиться не мог.

— Никогда ничего подобного не ощущал, — чистосердечно признавался я со вздохом человека, смирившегося со своим поражением.

Вот я и приказывал приводить ее ко мне каждое утро, а там и каждый послеполуденный час, ибо обнаружил, что желаю вечно сжимать ее в объятиях и чувствовать ее влажные губы на моих губах и теплое дыхание ее на моей шее, и было после того, что прошло совсем немного времени, а уж она принялась просить меня о мириадах вещей, о коих ни одна женщина меня еще не просила.

— Ну, Давид, — спросила она у меня под конец первой недели, — что же мы теперь будем делать? Решать придется тебе.

— Насчет чего? — Мы с ней стояли лицом к лицу, и я даже отдаленного понятия не имел, о чем она говорит.