Николай Климонович - Цветы дальних мест

Большую часть изображения занимает собой почти совершенно круглая чаша с зазубренными краями, полная самой густой и беспроглядной черноты и образованная цепочкой наскучивших вам, должно быть, все тех же голых холмов. Откуда-то снизу, из-под необозримых ее боков, то здесь, то там вырываются, точно языки костра, исполинские белые сполохи: похоже, что кто-то машет по небу летучими бледными кисеями. Туманные отсветы не успевают гаснуть, как новые и новые языки жадно лижут небесный свод над полукружием горизонта.

Края чаши фарфорово мерцают, словно холмы плоски и тонки, и сквозь них видно на просвет, по ним то и дело пробегает судорожный тончайший рисунок. Видны дрожащие трещинки, какой-то неясный орнамент, неверный узор, нанесенный, скорее всего, замешенной на охре золотой пылью. Матовая синева, расплывшаяся наверху, не причуда и не небрежность художника, а блики, которые отбрасывает фарфор на искусно инкрустированное изображениями астрономических объектов ночное небо. Зарницы быстры, вспыхивают всякий раз на новом месте, но композиция такова, что зрителям, стоящим у кошары, видна вся панорама, мельчайшие детали этого светового представления.

Игра света в темноте словно бездумна, легка, красивы взмахи белых плюмажей над пологими спинами, однако полная беззвучность происходящего делает эту игру загадочной, если не пугающей.

Мы привыкли, что гром не только сопровождает, но и объясняет молнию, а плеск водосточной трубы делает понятным дождь. Но представьте на секунду, что и в первом и во втором случае кто-то выключил звук. Тогда беззвучность происходящего помешает вам уловить, какая отведена роль в этом немом спектакле электрическим и прочим силам, душа ваша смутится, и, быть может, даже самому рьяному физику на миг представится, что небо и земля приведены в неистовство не посредством ясной механики, а вмешательством потусторонних причин. Подобное чувство, наверное, испытали и те из наших героев, которые к этому моменту праздничного ужина еще не потеряли способность удивляться.

Однако в конце предыдущей главы мы оставили не только их, гуськом потянувшихся за Мишей из дома, не только несколько полных, две пустые и одну початую бутылок водки на столе, недоеденную овцу, но и одинокий, загадочный раскат грома, который чуть погодя конечно же объяснится.

Итак, герои наши ослеплены, оглушены, очарованы. Но уже через секунду, обретя дар слуха, они стали разбирать — те из них, разумеется, которые остались способны не только удивляться, но и замечать происходящее вокруг себя, — делавшийся все слышней, все явственней и несомненней, идущий неведомо откуда — подземный, никак? — плотный и сплошной, глухой и низкий, грозный и непрестанный, гладкий и густой, тупой и постоянный, непрерывный и ровный гул.

Все прислушались.

Если напрячься, то в гуле этом можно было различить и кое-какую дробность, какое-то неверное шелестенье и шуршание, потрескивание и позваниванье, так что ровным и гладким он был только на первое вслушиванье. Однако — и это было ясно сразу — он не имел никакого, ни причинного, ни следственного, отношения ко всей этой небесной пиротехнике, к полыханью зарниц, на фоне яркой и глубокой черноты неба, никак не объяснял ее, напротив, делал происходящее еще более чарующим, еще более пугающим.

Лишь выйдя за ограду двора из-под защиты стен, можно было понять причину этого подземного и устрашающего рокота. Это ветер задул теперь настолько справно, что вся пустыня буквально зашевелилась. Мелкая галька, камешки покрупней, пыль и песок, обрывки сухих листьев больших вонючек, палочки саксаула, перышки и сухие стебельки, катышки помета и комочки словно чего-то живого — ничем ветер не побрезговал, все волок и тащил куда-то, потряхивая и побренькивая, тащил без видимой надобности, с жадностью и упорством. Могло показаться, что разворовал он тысячу птичьих гнезд, однако пока весь этот мусор катился низом, а воздух оставался чист, прозрачен, даже влажен, коли сравнить его с дневным, конечно, а не с морским бризом.

Напор у ветра был неистощим.

Страстно вцепился он в пышное платье Воскресенской — в его объятиях она вся скомкалась и зашуршала, — не медля попытался оторвать подол, а там унести к себе, куда-то в сторону колодца, но с похвальной скромностью и быстротой она успела поймать юбку двумя руками и сжать вокруг колен.

Тогда ветер пошел буянить. Вырвал из губ и мигом превратил в бесноватое скачущее красное насекомое, унесшееся диковинными скачками во мглу, Мишину сигарету. Тетю Машу схватил под косынкой за волосы и хорошенько отодрал. Даже на Володины редкие ниточки позарился и принялся алчно трепать, а уж при виде косм парня и вовсе ополоумел.