Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Голый это, — повторил парень шепотом. — Заболел, наверное.

— Да замолчи ты!..

Наконец что-то темное зашевелилось в стороне от дома, где-то за туалетной кабинкой. Ветер посвистывал, поигрывал своей добычей, несся вниз по холму, но не мог уже заглушить будто какой-то топот, посапыванье. Темное надвинулось, невольно все сделали шаг назад, где-то далеко на востоке выбросилось из-за горизонта наискось белое пламя, и все увидели упирающуюся, громадную впотьмах фигуру верблюда и человека под ним, тащившего его за короткую веревку, продетую в кольцо у животного в носу.

— Эй, что тебе? Что тебе надо? — закричал Миша, ошалело водя фонариком. — Кто ты?

Ответа не последовало. Но в следующей вспышке можно было различить: положение фигур изменилось. Верблюд теперь стоял на коленях, мерной тушей маяча перед ним, а человек хватал что-то с земли и будто засовывал верблюду в пасть. Зарница потухла, верблюд завыл, сперва муторно, тяжко, а потом вдруг закричал — именно закричал — как ошпаренный. Закричал и Миша. Зрелище было настолько отвратительно, крик верблюда так безумен, что Мишин голос сорвался, звучал истерически и надрывно.

— Что происходит? — орал он. — Я вас спрашиваю? Эй, ты, что такое?

Но и на этот раз человек не ответил. Он уперся в землю ногами, ухватился за веревку двумя руками и поволок верблюда еще ближе к дому.

— Стой! — орал Миша. — Стой, стрелять буду! — Хоть и не из чего было стрелять. — Коля-Сережа, ружье давай!

— Спокойней, Мишка. Сперва узнать надо: чего ему?

— Миша, Миша! — только твердила Воскресенская, потеряв способность что-либо понимать.

— Убивает он его! — тонко и заполошно, по-бабьи закричала повариха.

И была права.

Кривоногий и низкорослый казах — а подошел он уже так близко, что в пляшущем электрическом свете различимо было бледное и круглое пятно его лица, — потянул верблюда снова вниз, тот коротко взревел, подбросил голову и ухнулся на колени. Быстро нагнувшись, казах захватил в горсть камней и песка и с размаху залепил верблюду в нос. Он сделал и еще какое-то вращательное движение кистью, будто всовывал камни верблюду в ноздри поглубже, и тот снова закричал — и так мутно, так жалко и болезненно, что Воскресенская отвернулась, и ее замутило.

Теперь уже все это: прыгающие нелепо по небу зарницы, подвывание ветра, потрескивание пустыни и алкоголь, не успевший выветриться, бессмысленное появление из мглы незнакомого человека, мучения верблюда и его безумный вой — все вместе отдавало сумасшествием. Казалось, произойдет сейчас что-то непоправимое, до конца ужасное. Каждому, должно быть, хотелось самому заорать, начать плакать или кусаться.

В руках Миши возникло ружье. Это была охотничья двустволка, заряженная мелкой дробью, — на зайцев, но в бликах, в дикой игре зарниц, вскинутая, упертая прикладом в плечо, она чернела зловеще. Не на шутку запахло убийством.

— Убью! — заорал Миша дико.

Всхлипывая, плача уже, Воскресенская повисла у него на руках, он сбрасывал ее, обезумев, и, верно, нажал бы на курки, если бы не Володя, сильно ударивший по стволу ребром ладони.

Казах обернулся. Лицо его было чумазо, перепачкано грязью и, видно, слезами, тоже вполне безумно. Он сделал несколько неверных, вихляющих шагов, выпустил из рук повод — верблюд шарахнулся в темноту, — пьяно оступился, упал на колени и рванул рубаху на груди.

— Стреляй! — гадко закричал он пронзительным высоким голосом. — Вот он я!

Слезы текли по его лицу, черная челка была дико взлохмачена, а голая грудь нестерпимо ярко и обнаженно забелела в темноте, словно это была не кожа, а раскрытая кость. И нельзя было поверить, что этот тщедушный, пьяный, тупой и плачущий человечишка мог заставить мучиться и страдать сильное животное, способное раздавить его, пожалуй, едва шевельнув ногой.

— Стреляй! — терзался и плакал казах, пригибая голову, словно подставляя не грудь под пулю, а шею под топор. — Стреляй!

Он сипел, выл, елозил коленями по земле и полз к ним. Не выдержав, Воскресенская, когда он был вовсе рядом, пнула его ногой. С готовностью и страстью опрокинулся тот на спину и стал кататься по земле, крича что-то несуразное и хватая песок раскоряченными пальцами. Фигура его взывала к тому, чтобы броситься к нему, начать пинать, бить, топтать ногами.

Миша рвался из рук Володи и Воскресенской, шофер встал между ним и казахом, Миша тоже бился и кричал, а парень, оказавшийся тут же, вдруг встал на четвереньки и стал обползать место действия, подслеповато вглядываясь в казаха на земле.