Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Да дорога ни при чем здесь. Мы и в маршрутах собирали. За неделю — помнишь, Люд? — за неделю сто с лишним штук набрали по бездорожью. Я в любом месте становлюсь и пять бутылок вижу.

— Это интересно, — заметил Володя. — Странно, что я н-не замечал.

— Еще как интересно! — Миша по привычке своей качнулся со стулом. — Только не поймешь: откуда они? Ведь вся пустыня завалена, ей-богу.

— Это за много лет накопилось, — откорректировала Мишу Воскресенская. — Бутылки принадлежат, как говорят археологи, разным культурным слоям.

— Да как же разным-то! Все одному слою принадлежат. Из-под «Экстры», из-под портвейна. И из-под пива, правда, редко когда.

— У нас с пивом перебои, — вставила тетя Маша. — Дефицит. Но скоро обещали…

— Я тоже сперва думал — давние будут попадаться. Из-под «Московской» там или из-под коньяка, когда он еще дешевый был. Так нет — все теперешние!

— И что, м-много с этого в-выручали? — спросил Володя с интересом.

— А ты посчитай, — перешел Миша на «ты» в азарте. — Неделю набрать сто штук в маршрутах, если всем отрядом собирать конечно, — нагибаться не надо: идешь и наступишь на них. В городе их по гривеннику принимают. Вот и считай. В кузов в тот раз, Коля-Сережа, штук триста вошло палом, так?

— Штук триста, — губами изобразил шофер.

— Ну вот — тридцать рубликов.

— И что, никто их н-не собирает больше?

— Так транспорт надо иметь, чтоб за двести километров в город из пустыни их везти. Но все равно сдают: только я думаю — свои же, из города. Из пустыни нет.

— Свои, свои, — подтвердила тетя Маша.

— Там какая система? Там приезжаешь часов в семь, а пункт приема в десять открывается. Очередь огромная: кто с детскими колясками, кто с чемоданами, кто с мешками. Сидят, курят, разговаривают. И вот в десять ровно ворота открываются и грузчики выбрасывают тару — ящиков сто, не больше. Галдеж поднимается, шум, гам. До драки дело доходит…

— До др-раки! — неожиданно взрычал Коля-Сережа, и Воскресенская озабоченно покосилась, хотела было отодвинуть бутылку от него, но удержалась.

— Кто захватил ящики, тот и сдает. Не успел ящик приобрести — пеняй на себя. Только ящиками принимают, на штуки счет не идет.

— Мне вот зять тару каждую неделю с работы приносит, — высунулась из кухни Марья Федоровна. — Я и хлопот не знаю. Спокойненько иду к одиннадцати часам, без очереди, без толкотни сдаю…

Но тут Воскресенская, с раздражением слушавшая разговор, взвилась:

— Марья Федоровна! Давайте же мясо! Чего мы ждем?

— Да вы ж сами сказа…

Раздался шум. С треском распахнулась фанерная дверь, послышалось топанье — шаги были не всклад, все обернулись в предвкушении плывущей из кухонных потемок, из сокровенных глубин трапезных кулис, громадной, шипящей, огненно пахнущей, плюющей соком и жиром от нетерпения вожделенной сковороды, но свет мигнул, запрыгали по освещенной сцене тени, и выступила навстречу взглядам долговязая всклокоченная фигура. Несколько секунд глубокой молчаливой задумчивости ушло на переваривание того факта, что парень явился откуда-то извне дома, из-за стен, со двора, а стало быть, в доме его не было. Но так как факт его отсутствия, сам по себе довольно занятный и требовавший каких-то объяснений, был не отмечен никем до сих пор, то и появление представлялось странным, почти парадоксальным.

Да и сам парень не сделал ничего, чтобы объясниться. Не раскланялся, не состроил рожу, не вскрикнул клоунски: а вот и я! Он будто намеренно усугублял неловкость, видом своим — мрачным и замкнутым — подчеркивал, что не было его неспроста; не желал как-нибудь унять свои, никому, кроме него самого, не ведомые капризы, обтесаться, проникнуться застольной атмосферой, а протянул в потемки длинную нескладную свою конечность и отнял у темноты лишний табурет. Пристроил его к столу и сел молча. На секунду это невинное действие могло бы породить успокоительное подозрение, что не отсутствовал парень с самого начала, а лишь на минутку незаметно выскользнул, все даже взглянули на него с некоторой надеждой, но парень глаз не поднимал, молчал все тяжелее, будто не только прошлялся где-то вопреки общему распорядку, но и узнал нечто без него никому не ведомое или принес ордер на выселение.

— Явился, значит! — угрожающе сказала Воскресенская. — А мы думали — отдельного приглашения ждешь!

Было это, как мы знаем, ложью, про парня никто ничего не думал, но он-то этого не знал, а дернулся ужаленно и посмотрел на Воскресенскую скользящим неверным взглядом, будто лгала не она, а его только что поймали на лжи.