Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Кто? — все удивились: кому здесь было проезжать.

— Женщина на верблюде. Не видели?

— Какая такая женщина?

— Да обыкновенная. Казашка на верблюде.

Шофер глядел на Мишу и лыбился. Вид у того был, словно ему темную сделали: глаза моргали, волосы стояли, как у пса на холке.

— Это бывает, — сказала повариха, — ездят бабы у них.

— Бабы?

— Ну да. — Повариха смутилась. — И верхом, и по-всякому.

— Куда ездят? — нахмурился Миша.

И тетя Маша вконец сробела, словно шестым чувством чувствовала, что ни шофер, ни Володя здесь не могут командовать, а вот этот паренек.

— Муж в кошаре водку пьет, — пояснила суетливо, — а она на верблюда — и овец пасти. На конях-то у них бабы — не, только на верблюдах.

— Жена, думаете? — про себя как бы проговорил Миша. Снова почесал и еще раз поскреб. — Ну ладно…

И тут дверь кошары отпахнулась. В одном халате легоньком, волосы по плечам, словно сквознячком ее вынесло, — Воскресенская. И неожиданно для нее звонко:

— Есть вода? Я — готова!

Свое нетерпение она скрыть не могла — и без мытья была словно мытая. Поперек облупившегося участочка на груди в треугольном запахе белела резиночка, простеганная розовой ниткой. Фестончатые рукавчики топорщились. Подол был короток по коленям, сверкали под ним яркие кругляки. Халатец, розово-пестренький, радостный, — ходуном ходил. О большие розовые пятки хлопали разношенные шлепанцы. Вокруг всего этого летало махровое полотенце с маками, в руках мелькали: баночка шампуня фирмы «Эскурат», розовая мыльница с серебряными блестками, снежный кусок мыла «Беби соап», изогнутая кокетливо зубная щеточка, тюбик пасты «Хлородонт» и пузырек «Био» для нормальной кожи.

— Я — готова!

Вся зефирная, жонглируя, бежала Воскресенская, смеясь и напевая:

— Наливайте, мальчики, что ж вы стоите.

Миша рот закрыл — нет, ничего такого нельзя было ей сейчас докладывать — и скомандовал:

— Взя-ли!

Мальчики подняли, взгромоздили, ухнули, опрокинули, дунула шумным пунктирным конусом из душа вода — и каждого окатило, обдало: да ведь праздник же! Едва отошли, взлетело на край фанеры полотенце, халатик лег поверх, голые ноги, из чего-то легонького по очереди вымелькнув, замерли, мокрые волосы свисли вокруг головы. И началось: повизгивание, ужимки, вздрагивания голых плеч, переступание мокрых ног, творожное облако на месте головы, руки вперехлест, углы локтей, плеск и брызги, пена и струи вперепут… Сделалось весело и бестолково. Надо же, волновались пустяками, переживали мелочи, а близкое, скорое, пастильно-лакомое забыли: скинуть все — и под струю, а потом в чистое, а там за стол… Только Миша еще сабантуйному не сдавался.

— Слышь, Коля-Сережа, — перебойным, дробным шепотом, — с овечкой-то нас засекли-застукали. Тот казах, что вчера приперся, и накрыл. Ты Людке не говори пока.

— Дело прошлое, не докажут.

— Как же! Забыл, что этот гад клейменые куски все отдал? Слышь, они хоть теперь нагрянуть могут, мясо найдут…

— Не бэ, Мишка, погрузимся.

— Чего не бэ, дело пришьют. Показуху разведут, в экспедицию накатают…

— А я вот что предлагаю в этом разе, — посерьезнел шофер, — давай ее всю сегодня и схаваем. Сожрем овечку — следы заметем. Я лично принимаю на себя повышенные обязательства. — Уж скалился, хохотал. — А ты чего такой, точно поглаженный? Поклевались с пацаном, а? Кто хоть кому наложил? — При этом он подмигивал поварихе, а та улыбалась празднично и конфузливо. Шофер язычничал, чертятничал, но она на подмигивания его ни словечка не ответила, а взяла на руки высокую дзинькающую стопку и пошла, понесла, позвенела.

Облако над кабинкой стаяло. Убрана была из-под струи голова, округлость спины и сведенных плеч исчезла было, но вот сверкнуло на миг в потоке воды голое полушарие, вспорхнуло с ширмы полотенце, затрепетало и заполоскалось, потом исчез халат…

— Начальник! — завопил шофер. — Ныряй, что ли!

— Да я уж вас п-пропущу! — уязвленный прилюдной фамильярностью, свеликодушничал Володя. И скартавил: — П-прошу

— Нас просить не надо. — Шофер рванулся, разминулся с Воскресенской — с лица блестящая, в махровом тюрбане, с капельками на выгоревших висках, она припрыгивала к дому, пальчиком прочищая в ухе, — на миг приостановился, понюхал кондитерский душок от нее в воздухе, избавился тут же из штанов. Всунулся, вкрутился под струю и заорал, молотя себя по плечам: — Х-ха-ра-ша, братцы!

Волосы облепили маленькую голову, засветила лысина, по синеватым ногам поползла пена, западала хлопьями. Заструилась черная вода, потом серая. Но не успела попрозрачнеть, как чавкнуло наверху и с пневматическим высосом стихло. Саксаульно-гнутыми пальцами шофер согнал мыло с лица, глянул наверх, на небеса в четыре квадрата со светилом ржавым посреди, и — благим матом: