Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Потом она перестала работать дома. Она уходила теперь работать к себе, в ту свою прежнюю комнату, бросала меня — и уходила, даже отключала телефон.

Я вел суровую, аскетическую жизнь, ходил на работу, гулял с Дези, ел сухие пряники, посещал фильмы, ходил на лыжах. И ждал, когда мне будет позволено встретить ее: видит бог, преданно, засыпая у телефона, ждал. Она и ночевала там. Долго ждал. Потом запил.

Не однажды уже я замечал там, в ее комнате (я сделал себе ключ и бывал у нее украдкой), мужские окурки (Алисины нервные, как-то по-женски не завершенные и смятые я всегда безошибочно различал), не однажды уже я находил там мужские окурки, наспех початую бутылку вина, включенный проигрыватель с «музычкой» на вращающемся круге, незастланную постель. Мое воображение разыгрывалось. Во всем этом мне чудилась измена. Я ревновал. Я запил.

Вошла Алиса в мою квартиру и сразу как-то изменилась. Как-то сразу поубавилось ее звериной гибкости, томности, старомодности ее манер; она стала как-то резче, суше, домашней. Не уютней, а именно домашней. И стала значительно степенней и старше (она и была старше меня на три года) — только теперь, в мужьях, я заметил это. Все в ней было теперь незнакомым, не моим, не для меня. И только подхваченные заколкой волосы и два рыжих завитка в ложбинке ее красивой шеи — все еще были мои. Я любил их.

До Алисы все три комнаты моей квартиры были поделены следующим образом: самая маленькая, но уютная и теплая (бывшая моя) — Дези, в дальней, тоже небольшой, я работал, там была моя мастерская, светлая и какая-то прозрачная, окна выходили на юг. В проходной я спал.

Алиса все это переиначила. Проходную от хлама освободить (мои холсты и подрамники да пара деревянных скульптур, сделал сам) и устроить в ней «зало», как в лучших домах — с репродукциями, креслами и коврами, — для гостей. Мастерская переезжает к собаке. В мастерской отныне мы спим (супруги должны спать вместе), а если я не согласен, то могу «переезжать к собаке» — что я вскоре и сделал. Словом, всюду теперь в доме была Алиса. И часто без самой Алисы.

Она занималась фотографией (немного и цветной). Всюду у нас были раскиданы черные пакеты из-под фотобумаги, полиэтиленовые кульки от химикатов, разноцветные обрезки, все подоконники были заставлены ее ванночками, бачками, сменными объективами, увеличителями, блендами, вспышками, лабораторными весами, препаратами; полы были заляпаны каким-то белым раствором. В коридоре, как черные змеи, вечно свисали проявленные фотопленки, и Дези играла ими, когда не ленилась.

— Опять твоя собака все пленки поцарапала? — сердилась Алиса, а я вздыхал:

— Она больше не будет.

— Господи, как вы мне все надоели! Опять переделывать всю работу.

Алиса преувеличивала. Поцарапан, и то немного, только конец одной пленки, да и то с пробными полузасвеченными кадрами, так что Дези тут ни при чем. Скорее всего, это я ей чем-нибудь досадил.

Итак, всюду была Алиса. В холодильнике лежало все любимое ею. На стенах висело обожаемое ею. В книжном шкафу стояло читаемое ею. Всюду ее вкус, ее симпатии, ее пристрастия. Сокрушительную агрессию ее вещей чувствовала на себе даже собака. Дези поникала перед ними. Она чувствовала, что все переменилось. Вещи Алисы буквально заполонили весь дом. Всюду листки ее писанины, пропечатанная до белизны копирка, письма, альбомы, пыльные (без конвертов) диски, ее испорченные цветные и черно-белые фотографии, остановленный на ее любимом месте магнитофон. Даже в ванной нельзя было укрыться от Алисы: ее дамские бутылочки, баночки, флакончики, тюбики, ножнички, пинцетики, шампуни, кремы, лосьоны, крашеные ватки со снятым лаком и т. п. и т. п. В ванной же, на специальной полке лежали ее книжечки и брошюры: она любила понежиться в воде и могла лежать в ней не шелохнувшись часами, так что, соскучившись или боясь, все ли там благополучно, я иногда подходил к дверям и спрашивал:

— Алиса, да ты жива ли? Подай хоть голос.

Она не отвечала, а лишь грузно, как океанский лайнер разворачивалась там и клокотала водою. Вообще наша ванная была для меня почти недоступным местом: если Алиса не наслаждалась там водами, так уж наверное сидела и печатала свои фотографии, причем всякий раз вывешивала еще на выключатель свою издевательскую картонку: «НЕ ВКЛЮЧАТЬ: РАБОТАЮТ ЛЮДИ». Откуда-то с производства притащила.

Чтобы показать характер Алисы и характер наших с ней отношений, достаточно было заглянуть в наш платяной шкаф. И это тоже была Алиса. В нем рядами, в наступательном порядке, висели платья, костюмы, кофты, брюки, блузки и просто вешалки Алисы — висели широко, свободно и как бы сознавая свою высокую принадлежность — и прижимали к самой стенке мою единственную, давно вышедшую из моды черную пару. В отделе верхних вещей картина была еще безотрадней: мой невесть какими путями забредший туда галстук, висящий, словно в насмешку, на перекладине, теснили ее пальто, шубы, куртки, пыльники, плащи. И над всем этим победительно возвышалась ее коричневая, меховая, с огромными полями шляпа — с белой телячьей звездочкой во лбу. Наша прихожая с тяжелой батареей Алисиных сапог, полусапожек и туфель на платформе и с легкой кавалерией ее босоножек, тапочек и панталет повторяла этот порядок, подавляя своим грозным величием мою скромную обувку. Признаюсь, я часто поднимал мятеж на корабле, разбрасывал ее вещи, ругался, ссорился и бунтовал после того, когда, бывало, случайно заглядывал в наш шкаф, — после этого красноречивого напоминания моего положения в этом доме; почему-то мне казалось, что, разрушив этот ненавистный порядок, я мог получить в этом доме иной статус. Но мятеж бывал безжалостно подавлен. Она спокойно уходила на свою прежнюю квартиру или уезжала в «срочную» командировку, а я, выпустив пар, сидел и пропадал здесь, оставленный наедине со своей ревностью и мучительными, упрекающими глазами собаки, и ждал, пока Алиса не смилостивится, и не вернется, и не водворит весь этот ненавистно-желанный порядок вновь.