Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Потом она встала, закрыла окно, включила свет — он был каким-то тусклым, желтым рядом с моим еще не улегшимся сиянием, хотя пылала люстра, — она встала, накинула на себя лишь паутинку и пошлепала, босая, на кухню, оставив меня с моим уже избывающим светом и с ощущением все нарастающей подробности в руках.

Она принесла целый садок синего в подпалинах винограда, уже забродившего, но необыкновенно вкусного, и мы весело принялись поедать его, запивая вином и чаем. Потом она принесла мне альбом, детские акварельные краски, бутылочку с водой и кисточку и попросила меня что-нибудь нарисовать для нее. Я лежал, высоко подобрав под спину подушки, и рисовал надутую, мокрую от дождя штору и за ней — ее, Алису, и изнутри, из комнаты, был желтый свет, а за окном — сумерки. Она спокойно, натянув коленями сорочку, сидела, сложив ноги по-турецки, и держала в руках бутылочку с закрашенной водой, а я полоскал в ней кисть и рисовал. Она то и дело вскакивала и бежала менять воду, и когда она открывала дверь, готовая надолго — навсегда — исчезнуть, я окликал ее:

— Алиса! — И у меня кружилась голова.

Она весело оборачивалась, медленно, углом, вскидывала бровь, завершая этим мимическим жестом вопросительный кивок головы, а я ничем не мог ответить ей, кроме моей невыразимой, рвущейся наружу нежности, охватившей меня до ногтей, и исступленно бормотал ей что-то насчет закрашенной воды или расплывшейся бумаги — не помню. Так она и запомнилась мне навсегда: сливочное, как бы отлитое тело (запомнило только осязание), мое ощущение нежности, она в проеме двери, ее текучая, на тонких бретельках, сорочка, перехваченная бантиком под грудью… она — в темном проеме двери — в темном проеме моей памяти — босиком, с бутылочкой закрашенной воды в руках, ее поднимающийся к вискам румянец — и бледность скул, и крупная — последняя! — за щекой виноградина — ее счастливый, выхваченный из вечности образ, который больше никогда потом не повторялся, но который зато никогда потом и не был опровергнут ничем, как бы она ни старалась и сколько бы ни прикладывала к этому сил. Он существовал независимо от нее и даже от меня и являлся мне именно тогда, когда она ничем не могла бы подтвердить своей принадлежности к нему: была глупа, скучна, капризна — другая Алиса, не та, не та.

Когда утром я открыл глаза, Алиса еще спала. На ее горячем плече оттиснулись резиновые шипы теннисной ракетки, как-то она оказалась с нами в постели; в ногах катался пластмассовый шарик. Было пусто и грустно. Я огляделся. Часы остановились. В углу комнаты лежал распущенный зонт Алисы с несколькими каплями вчерашнего дождя. Уныло развиднялось. Праздник кончился.

Я тихо встал, оделся, боясь разбудить ее, взялся за ручку двери…

Уже открывая дверь, я услышал дробный, характерный звук подбрасываемого ракеткой теннисного мяча и оглянулся. Алиса сидела, прислонясь к стене, поигрывая ракеткой. Она глядела куда-то мимо меня и презрительно морщила губы.

— Я боялся разбудить тебя.

— Да-да.

— Я хотел позвонить тебе вечером.

— Да-да, я понимаю.

— Алиса, я…

— Я п о н и м а ю.

— Я обязательно позвоню тебе, и мы доделаем нашу передачу…

Она усмехнулась.

Я постоял еще немного в нерешительности и вышел в прихожую, осторожно притянув за собой дверь. Хотел ли я сбежать? Не знаю. Утром все уже было не так. Я постоял еще немного в прихожей и пошел к выходу. Все так же, забыв про меня, Алиса поигрывала за дверью ракеткой; не знаю почему, но меня этот стрекот ее мячика ужасно раздражал, я вернулся назад и заорал на нее:

— Немедленно оставь свой кретинский шарик!

— О-о?

Я подбежал и выхватил у нее мяч, она засмеялась и обняла меня за шею. Я остался. Даже не пошел на работу. Так и не пойму, что же заставило меня остаться здесь: этот мячик или сама Алиса? Всегда потом, когда она за что-нибудь сердилась на меня, то брала этот шарик и подкидывала его ракеткой, ходила по комнатам и молча, не глядя на меня, им поигрывала, — дурацкое занятие, которым она сводила меня с ума. Я изловчался и отнимал у нее шарик, когда он взлетал в воздух; она так же молча доставала другой. Но когда я хотел однажды отобрать у нее ракетку, вывернуть руку и отобрать, она по-женски, с силой, оттолкнула меня двумя руками в грудь и сквозь слезы выкрикнула:

— Не сметь! Не прикасаться ко мне! Не сметь! Твое место в гестапо!

Сам того не желая, я причинил ей ужасную боль: у нее был привычный вывих плеча, а я не знал этого.

Мы поженились и переехали ко мне. Свадебка была тихая и уютная, на две персоны: я и она. Алиса уже праздновала однажды пышную свадьбу — с куклами, машинами, кольцами и фатой, но из этого ничего не получилось. Все было «келейно». Ни матери, ни отца я также на свадьбу не вызывал: Алиса меня просила обойтись как-нибудь без них.