Александр Иванченко: Автопортрет с догом

Однако самолюбие Роберта от того не страдает. Он убежден, что «лишь в акте настоящего творчества художник восходит к своей индивидуальности» и что «все непонимание, злоба, ненависть и вражда людей — только из-за того, что они общаются друг с другом лишь на поверхности своего сознания, соприкасаясь только перифериями своих индивидуальностей». И при этом его не терзает потребность высказаться и выказаться!

Тут нет эгоизма «от творчества», а есть выношенное представление о художнической деятельности как сокровеннейшей из забот, обогащающей личное понимание мира и собственного предназначения и позволяющей соотнести частное и бренное «я» с бытийным и вечным. То есть творчество для героя и в этом солидарного с ним автора становится метафорой наиболее полного раскрепощения и духовной самореализации личности. Вот почему Роберт если и впадает в отчаяние, то не из-за того, что дар его остается безвестным, отчего другим персонажам (да и читателям) может показаться, что герой не нашел себя, а из-за того лишь, что сознает невозможность адекватного отражения своего внутреннего мира ни на холсте, ни в слове.

На уровне духа связь человека с реальностью зачастую парадоксальна. Видимые успехи могут обернуться путами, утраты же — отозваться обретениями. Сама композиция романа призвана засвидетельствовать эксцентричность во взаимоотношениях художника с житейской эмпирикой: «Автопортрет…» завершается двумя рассказами Роберта, являющими контрастные друг другу версии «командировочной» любовной истории. Тем самым нам, читателям, предоставлена возможность соотнести их не только между собой, но и с той «всякой всячиной жизни», которая, если воспользоваться научным термином, «развоплотилась» в этих «альтернативных» новеллах.

Не властный над повседневной действительностью, где он бессилен удержать Алису, Роберт испытывает свое могущество в жизни воображенной, Алиса остается в его душе, и героини его финальных рассказов — и поэтически-эфемерная Саша, и прозаическая ее «соперница» Аглая (и, сверх того, мелькнувшая на последних страницах романа «еще более ирреальная» Маша) — при всей своей несхожести, по сути, персонифицируют разные варианты изменчивой женской природы, явившейся Роберту в образе его музы.

А мы, получив эти наглядные примеры того, как причудливо в мире творческой фантазии претворяются реальные импульсы, которые питают ее собою, не забудем, конечно, и того, что ведь и Алиса, и сам Роберт — тоже детища художественного вымысла.

Проза А. Иванченко непроста для восприятия. И сложности тут возникают не потому, что автор чего-то недоговаривает или что-то утаивает, а потому, что, напротив, хочет предельно открытых отношений с нами. Он впускает нас в свою мастерскую не для того, чтобы разжечь праздное любопытство, а чтобы активизировать нашу способность восприятия слова именно как искусства.

В «Технике безопасности-1» «лабораторность» уже демонстративна. Создавая откровенно условный мир, где намеренно размыта грань между явью и фантасмагорией, писатель рассказывает притчу о человеке, чья несвобода заключена в нем самом и достигла уже, если сказать «по Достоевскому», «самостоятельного хотенья».

Насыщенная кафкианской экспрессией история «законопослушного пассажира», который прячется в неведомо куда следующем поезде от «застегнутых наглухо людей в черном», а в финале, давно перестав быть объектом преследования, сам надевает себе наручники, может быть воспринята и как сюрреалистический сон заключенного, почти всю жизнь проведшего в тюремной камере и не имеющего уже инстинкта свободы. Но какую бы причинно-следственную связь мы бы тут ни устанавливали, нам дано почувствовать, как тоталитарная власть, определив условия существования человека, подчинила себе все его нутро, когда уже не только разум, а и подсознание сориентированы на «обжитое рабство».

Однако — вот магический парадокс искусства! — речь о подавлении и самоугнетении человека ведется автором настолько пластично и раскованно, а логика самых прихотливых вывертов повествования мотивируется так психологически убедительно, что текст, который при поверхностном чтении можно было принять за «бесполезную игру извращенного воображения», превращается в своеобразный тест, экзаменующий избирательность и непредвзятость нашего восприятия. В состоянии ли мы отрешиться от беллетристического комфорта и откликнуться на изощренную игру авторской фантазии? Способны ли, отринув стереотипы представлений, оценить тонкое эстетическое «послевкусие», тщательно запрограммированное строчками даже самых безысходных эпизодов?