Александр Иванченко: Автопортрет с догом

«До сих пор, разняв время, ярко вижу этот отогретый в варежке, обкусанный со всех сторон кусочек смолы — с тоненькими мысками промежутков передних зубов, глубокими следами резцов. Поначалу окоченевшая смола еще все-таки мелко дробилась во рту, как сахарная весенняя сосулька, забивала нёбо, лезла в горло, под язык; потом постепенно согревалась и сгущалась, слипалась сначала в несколько отдельных комочков, потом только в два. Каким удовольствием было ворочать ими там, за щеками, этими двумя отдельными наслаждениями, менять их в мгновение — нет, не ока — языка местами, прижевывать их, прилаживать, приживать каждое к новому месту…»

Может показаться, что автор «Яблока на снегу» лишь смаковал — подобно заветному кусочку смолы — экзотику детства. Но составившие повесть «сны воспоминаний» точно прописаны в историческом времени. Они наполнены воздухом послевоенного быта. Тогда за тот же самый, даривший несравненное наслаждение катыш смолы «у городских можно было выменять что хочешь: танковые эмблемки, пуговицу со звездой, гильзу от малокалиберной винтовки, пирожок с повидлом». Тогда любой мальчишка бегал за железным ободом с правилкой и гордился — если имел — собственным самокатом. Тогда вся детвора увлеченно собирала «медь» и сдавала этот цветной лом в утильсырье в обмен на канцелярскую мелочь или, когда особо повезет, несколько монет, становившихся личным денежным достоянием. Тогда семья, осчастливленная на воскресенье соседским велосипедом, вся могла уместиться на нем:

«Подогнул отец штанину, меня спереди на раму посадил, мать на багажник — и мы поехали… Голубое сияние предосеннего дня, горячее дыхание отца, похохатывает сзади мать… Хорошо!»

Не скрывавший автобиографизма (но и не настаивавший на нем), рассказ о детстве одного стал рассказом о детстве многих сверстников героя и автора. Детстве всего нашего поколения — наверное, последнего, кого растили на миру, до детсадовских нянь и групп продленного дня, кого воспитывали не воспитывая, а просто живя и работая рядом и вместе с детьми. Не отсюда ли, помимо прочего, переполнявшее повесть чувство редкой полноценности тех далеких вроде бы лет, которые неустранимы из памяти, ибо неизымаемы из каждой жизни, включенной во все обновляющийся круговорот бытия:

«И опять ты мчишь на велосипеде к реке, и опять сзади сидит смеется женщина, и опять скользит по руке сошедший с никеля руля зайчик, опять сидит на раме мальчик, и ты уже не понимаешь, когда совершилось это превращение и где ты: крутишь ли педали велосипеда или сидишь спереди на раме».

На те же годы приходятся многие события повести «Рыбий Глаз». Но это совсем иная проза. Сдержанные, часто всего в несколько слов, фразы складываются в столь же лаконичные главки, которыми очерчивается пунктир одной судьбы. Безрадостной судьбы человека, прожившего свои дни не по-людски и, по сути, схоронившего себя заживо.

Из этого текста автор сознательно себя устраняет. Нам доверено самим судить о персонаже. Сказано же о нем — при кажущейся беглости изложения — наверное, все.

Необходимости в его имени и фамилии у окружающих не было и знали его лишь по прозвищу — Рыбий Глаз. Выстроивший себе дом близ поселкового погоста, догляд за которым и составлял его основную работу, он умел также резать, колоть, коновалить и охотно занимался этим кровавым промыслом. А еще его влекло в лес. А вот с людьми, даже с матерью и дочерью, его отношения не задались. И он в них не нуждался, и они были к нему безразличны. Ну, а если уличали когда в каком грехе, то и расправлялись скоро и немилосердно.

Фамилия изгоя, напоминает повесть, была Пудов. Не скрывая его «недочеловечности», прозаик избегает приговора. Ведь нравственность писателя обеспечивается не столько его склонностью к назиданиям, сколько художнической честностью и точностью. Да, каждый ответственен перед миром, но с безжалостной прямотой поведанная история Пудова заставляет задуматься и об ответственности мира за каждого из людей. В том числе и за самого отверженного. Такого, судьбе которого и сострадать-то не тянет — уже потому хотя бы, что незаметно в ней и проблеска души.

И все же призор нужен каждому. Вспомним классика:

«Бог весть, может быть, иной совсем был не рожден бесчестным человеком, может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал бы ее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь… Но все позабыто человеком… и отталкивает он от себя брата, как богач отталкивает покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела до страданий его, ему бы только не видеть гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его…»