Александр Иванченко: Автопортрет с догом

В воскресенье Петруха брал в магазине «сучка́» и шел к другу на пельмени. Пьянели они быстро, ругались, доказывали что-то, махались друг перед другом кулаками, но до рук дело не доходило. Потом дремали за столом.

— Слышь, Лешка-а?.. — вопрошал с икотою Петруха, ткнув вилкою в пельмень.

— Ну?

— На поселке говорють, што ты собак жрешь… и ишшо говорють…

— Ну?

— …Што ты пельмени эти будто ба тоже собачьи делаешь.

— Брехня-аа… — убежденно отвечал Пудов. — Шта, у меня мяса нету?

— Да я-то знаю, а вот говорють же люди…

— Говорють, говорють… А хоть бы и собачьи, так ты не бойсь, не загавкаешь.

— Нет, Лешка, — обижался Петруха, — собачьих я не ем. Ты уж мне, если что, так по дружбе…

— Чуда-ак, — брал его за плечо Пудов. — То ж баран. Ну хошь, счас докажу?

— Докажи, — встряхивал головою Петруха.

— Вот, слушай…

— Да нет, ты мне по дружбе скажи, если что… Я не обижусь.

— Слушай, грю.

— Ну?

— Ты думаешь, собака собаку исть станет?

— Живую?

— Да не… — морщился Пудов. — Мертвую. Вот Пиратка, к примеру, станет исть собачатину?

— А што ему? Сожреть…

— Эй-э! сожреть… За кого ты его считаешь? Да собака собаку ни в жисть… Она животная с понятием. Хошь, попробуем? Пиратка, ко мне!

Пират тасовался тут же. Хозяин бросал ему под печку пельмень, и пес, щелкнув зубами, брал его с лета.

— Понял? — торжествующе спрашивал Пудов. — Значить, не собачьи.

Это убеждало Петруху — он тут же прекращал свои сомнения и ел пельмени с новым аппетитом.

Затем они шли на кладбище. Обнявшись, они горланили песни, шатались между могил и вспоминали прошлое. Потом Пудов рассказывал своему другу, кто здесь где и за что лежит. Биографии своих жильцов он знал досконально, то есть биографии не полные, а только, так сказать, летальные, до других же ему не было никакого дела. Он все обо всех знал, кто какой смертью помер и долго ли перед этим жил. Показывал он Петрухе только «интересные» могилы.

— Вон энтот вот лежит под елкой, — тыкал он грязным пальцем, — думаешь, так себе лежит — и все?

— А што? — спрашивал Петруха со страхом.

— Не-ее… Тут, брат, только одна чучела, а к нему голова приторочена. Поездом размозжило. Голову только одну и вытащили.

Петруха трясся от страха и тянул приятеля в избу. Но Пудов только входил во вкус и возвращаться не собирался.

— Эту мужик прирезал. За б… И правильно, на мой взгляд, и сделал. Не бля…

— Красивая, — вздыхал Петруха.

— Красивая, — соглашался Пудов. — Они все красивые. А эту…

— Пойдем, — тянул его Петруха, ежась. — Ну их, гад, к лешему. На што они мне сдались?

— Так. А этот за что? А! Этот, брат, смешно помер. Поженился только. Ну, поженился и поженился, а с бабой-то на следующий день и повздорил. Она ему: «Готовь себе сам и к моему не прикасайся». А он: «При-и-краснаа… Обойдемся как-нибудь и без ваших шчей». Вышла она только в магазин — а он ну ее шчи наворачивать, спешить, значит, пока не застукала. Подавился. Летательный исход.

— Да… интересно… Ну, пошли?

— Да погоди ты, дай еще расскажу… А вот эти? Этих сразу всех четверых прихватило, под лодкой прятались от грозы. Так наскрозь молнией и прошило.

— Да шут с имя, а? — умолял Петруха. — Домой мне надо…

— Гроза, значит… — не обращал внимания Пудов. — Тут их молнией и накрыло. Двое братья были… Э-эх!

Петруха в этом месте плакал.

— Ты че-го? — удивлялся на него Пудов.

— Да че-го… Молодые ведь хлопцы были, как ты ду-у-маешь… Не мы с тобой! Жалко…

— Эх, жалко! Да вон их вокруг сколько, всех не обревешь.

— Не обреве-е-ошь… Бесчувственный ты, Леха, человек… Я тебя за это не уважаю…

— Чудак, тут привычка нужна. Все там будем… Вот эта вот лежит, к примеру, — мотри, какая красавица. Сама себя. Мать до сих пор тут слезьми умывается. Дак что теперь — и мне вместе с нею?

— А што… Чувство надо иметь… Ты, Лех, не обижайся, но я тебе скажу-у…

— Эй-э! Думаешь, она тут есть?

— А хде ж она?

— Хде! — передразнивал он Петруху. — Где. Это мать думает, что она тут. Ну и пускай себе думает, нам не мешает. А ее тута нет. Вырыли. Еще о прошлом годе вырыли. Обещались привезть назад, да, видно, забыли. Эксперимент делают.

Петруха раззевал рот.

— А ты говоришь — жалость… Да их тут, можа, скоро ни одного не останется, из всех эксперимент сделают, — окончательно завирался Пудов. — Може, уж всех вытаскали… Думаешь, я по ночам сторожу?

— Да… — удивлялся Петруха. — Работа у тебя…

— То-то и оно. Это еще что, я тебе потом такое расскажу!