Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Наконец иностранец прибыл. Он был огромный, этот африканец. Под наш малометражный потолок. Его жена Таня была ему до плеч. Он не спеша разделся, сел в кресло и тут же потребовал стихов! Что за зуд такой, мне было непонятно; наверняка сам кропал там у себя какие-нибудь субтропические верлибры. От вина и еды отказался. Русский его был ужасен.

Все с надеждой смотрели на меня. Я откашлялся, встал в первую позицию, поправил бант и торжественно начал:

(Я читал: «р-рыж-жиа-а-а…» — с дрожью, хрипотцой, раскатом, как читают поэты почище нашего; у Алисы медленно полезли глаза на лоб; гости еще ничего не понимали; сенегалец томно прикрыл глаза и стал отбивать ритм своей огромной в рыжем мохеровом носке и замшевом мокасине, ногой.)

Все двенадцать стихотворений, прочитанных мною, были того же достоинства. (В разное время я списывал их с заборов, школьных учебников и парт и сочинял сам.) Я не давал присутствующим опомниться. Наконец поэт рухнул, изнеможенный, на диван.

Иностранец раскрыл глаза. Изобразил медленное возвращение в действительность. Алиса сидела не шелохнувшись, влипнув в кресло, не смея вдохнуть. Танька прыскала в ладоши.

Гость встал, широким псевдорусским жестом раскрыл объятия и притянул меня к груди (моя грудная клетка чуть не лопнула от напряжения), затем уголком махрового (все у него было махрово-мохеровое, ярко-желто-оранжево-голубое), затем уголком махрового платка вытер прослезившийся глаз и поблагодарил за отличные стихи. Кроме того, я получил в подарок итальянскую жвачку, крепкое рукопожатье и приглашение как-нибудь заезжать к ним в Африку, как-нибудь эдак на уик-энд, что ли, когда буду свободен. Я обещал. Алиса переводила дух и грозила мне из-за широкой спины гостя кулаком.

Затем повела его по квартире. Показала мои картинки (они ему понравились меньше) и нашу собаку. Дези кисло позировала иностранцу, понимая всю ответственность момента. Потом африканец ушел.

Все были очень довольны, Алиса тоже (она, кажется, тоже получила в награду какой-то маленький souvenir). Но обещанные мне три недели свободы были безжалостно отняты. В наказание за мой чудовищный цинизм, как сказала она.

Оставил свою закорючку в нашем альбомчике и иностранец. На английском. Что-то о величии их маленькой страны. Маленькая, как наш альбомчик, страна. Ма-а-аленькая.

Там некогда блистал и я. Когда-то, во время оно, я тоже приложил к этому альбому руку. Тоже ходил в знаменитостях. Какая-то моя крохотная акварель. Долго еще, помню, в этом альбоме обреталась эта расплывшаяся акварель с посвящением «очаровательной» хозяйке. Впрочем, вру: там был, кажется, какой-то более интимный и менее употребительный в печати эпитет — к тому времени я на него уже право заслужил. Тут же была и ее приписка, и газетная вырезка, какое-то захлебывающееся Алисино суесловие. Потом, тщаниями же Алисы, я из этого альбома тихо исчез, и когда я спросил, куда это пропал из него «замечательный, подающий большие надежды самодеятельный художник М.» — так она меня представляла в газете, — она, нимало не смутившись, ответила, что «подававший надежды» теперь их уже больше не подает и что она решила исправить историю — то есть попросту отправить меня в мусорное ведро. Увы. Так она поступала со всеми особенно оскандалившимися участниками этого мероприятия.

Я, кажется, сказал, что на всех ее отношениях с людьми лежала печать поверхностности, лубочности и какой-то вежливенькой вульгарности. Это справедливо и для нас с нею. Если теперь посмотреть на нас со стороны, послушать, как мы автоматически, без раздражения пикируемся, или, что одно и то же, посмотреть, как мы от нечего делать обмениваемся холодными, унылыми поцелуями, бродя вечером по квартире (и даже не поцелуями, а просто прикосновениями: щека к щеке), то может показаться, что мы просто брат с сестрой: я — кузен, она — кузина, или соседи: я — сосед, она — соседка (пережившие, разумеется, близость и теперь не знающие сами, что с этим делать), — так просты, обиходны и необязательны теперь наши отношения. Я, впрочем, еще где-то таю мою прежнюю… мой прежний огонь — не выговариваю этого проклятого слова.

Но раньше-то у нас было по-другому.

Мы познакомились с ней на моей выставке — однажды я все-таки выставлялся. Не персонально, конечно. Персональной я так никогда и не заслужил. В куцей, безграмотной афишке ремесленника все мы, страстные, ищущие, безоглядно честные художники-непрофессионалы — в высшем смысле дилетанты, были представлены как «художники-самоучки», «местные художники города», «вход бесплатный».