Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день

— Наврал?

— Да уж, не поскупился.

— А что именно он сказал?

— Как я вам уже говорил, он издевательски ответил той женщине, что ее мужа отвел в карьер. И почему-то от этого развеселился. Ткнул ее кулаком в живот и рассмеялся. Посоветовал, чтобы она, как выкинет оттуда своего головастика, нашла себе другого мужика, который ее, извините, будет брюхатить. Ну, и себя предложил. Тут она запустила в него гирькой двухфунтовой. Как на грех, у весов стояла. Он увернулся, но сразу пистолет выхватил. Тут я и даже сообразить не успел, как тем самым замком, который чинил, стукнул его. Видно, больно стукнул, он пистолет выронил. И, конечно, взбесился. Сразу мне руки заломил.

— А женщина?

— Выбежала. Пока он мне руки заламывал, она подхватила своих мальцов — и за дверь.

— Ничего себе! Сама убежала, а вас за нее — сюда.

— С одной стороны, вроде, действительно из-за нее. Но если подумать — сколько людей они ни за что убивают. Евреи — все до одного в карьере лежат. А сколько русских пленных в нашу землю закопали. И кума моего, из одной деревни мы родом, только потому жизни лишили, что старосте его земля приглянулась. А человек не только полицая по руке не стукнул. Он и на скотину голоса никогда не поднимал.

— Но вы признались, что этого Пригульного ударили замком?

— Признался. Только Пригульный, чтобы героем себя изобразить, присочинил много. Что я на него с топором кинулся, чуть руку не отрубил. Даже что душил его.

— Вам надо было настаивать на том, что, раз вы признаетесь, что ударили его замком…

— То мне должны верить? Объяснял. Даже предложил им пойти в лавку и самим убедиться, что там и топора-то нет. Что он в дровяном сарае, во дворе.

— Не пошли?

— Нет. Зачем им моя правда? Того, что поднял руку на их человека, достаточно. Так что, объясняй не объясняй, конец один.

— И все же напрасно вы сдались.

— Может быть. Но с другой стороны, раз все равно не верят, чего напрасно объяснять. И еще… Вы сейчас подумаете — совсем спятил старик. Как вам объяснить? Утешился я этим, что перестал оправдываться. Или, должно быть, как-то иначе это называется?

— Что именно называется иначе?

— То, что я думал. Что вот, мол, сижу я, немолодой уже человек, все-таки шестьдесят три года на свете прожито, против эдакого молодого здоровяка в форме. Ему бы мешки на мельнице таскать, а не в кабинете важную особу из себя корчить. И ведь еще пистолет для моего устрашения на стол выложил и портрет вседозволяющего фюрера за спиной повесил, а я, вот, говорю ему, что стукнул такого, как он. Пусть всего-то старым дверным замком, но все равно стукнул.

— Невеликое, знаете ли, утешение, если за это надо заплатить жизнью.

— Утешение, вы правы, невеликое…

Итак, допрашивает какой-то здоровый детина. Для устрашения кладет рядом с собой на стол пистолет. Но стрелять он в кабинете не будет. Там могут только бить. Сам он бить, хоть и здоровяк, не станет — не по чину. Прикажет другому. А тот рад будет стараться.

Все равно — никаких признаний! Он — Збигнев Витульский. Этому здоровяк, или кто там еще будет, поверит. Потому что он действительно не похож на еврея. В гетто ему даже завидовали. «Достать бы вам, Марк, документы и вполне можете сойти за арийца». Только тесть со своими вечными шуточками портил настроение. «Вы-то, может, и не похожи на еврея, зато все евреи похожи на вас». Чем острить, лучше послушался бы его совета не выходить из подвала.

А Виктор еще больший умник! «Мы с тобой даже права не имеем тут сидеть». Как же, очень немцы почувствуют, что Виктор Зив, видите ли, воюет с ними. Раз уж такой храбрый, то, чем драпать, схватился бы с этими тремя полицейскими. Так нет же, дал деру. И теперь шагает себе по лесу. Чего доброго, уже дошел до той злосчастной деревни и сидит у своего флаговешателя в безопасности и тепле. А он вот — в полиции. И никто ему не поверит, что он не стрелял в этого Стаську. И что он Збигнев Витульский, могут не поверить.

Только без паники. И лежать нельзя. Лежа все кажется страшнее.

— Так и не поспали?

— Нет.

Ладно, пусть говорит. Пусть спрашивает. Только не эта тишина!

Когда надо, слова от него не дождешься. Придется самому что-нибудь сказать. — Но вы ведь тоже не спите.

— Перед вечным сном, знаете, на обычный времени жалко.

Дождался!

— …Священника, видно, не дадут. Так я хоть перед самим собой исповедуюсь. Больших грехов, вроде, не совершил, а малые, наверно, были. То ненароком обидишь кого, то, может, бывал несправедлив. За шестьдесят три года трудно не совершить ошибки. Как говорится: «Кто без греха?»