Эрне Урбан - Утренняя заря

— Вот она, моя удача! — воскликнул Мошойго, протянув вперед руки. — И ни бог, ни люди не лишат меня этой удачи. Все, что у меня есть, я сам сделал, своим умом и вот этими руками! Один сделал, понимаешь?

— Правильно, — согласился Дэли. — Все это ты честным трудом заработал, но не забывай, что в батраках у Капчанди ты тоже не бездельничал. Когда надо было навоз возить, так для тебя утро в имении Капчанди в три часа ночи наступало. Вот ты говоришь: демократия. Правильно! А кем ты был без демократии? И теперь не было бы у тебя ни кола ни двора, не помог бы тебе ни труд твой, ни удача. Так-то, Петер!

Возразить на это было нечего. Мошойго задумался. Дэли прав: не будь у него теперь шести хольдов земли, полученных при разделе, да еще виноградника, не было бы и удачи… Но ведь и другие получили столько же, и у других была возможность наладить жизнь, а они продолжают бедствовать… Но у него, Мошойго, все же было преимущество перед другими: ведь с самого начала кроме земли было у него и тягло. Ближе других оказался он к общей миске, председателем был, вот и достался ему вол, а потом на его пути оказалась еще и буйволица — и здесь судьба не отвернулась от него…

Так в чем же его личная заслуга? Чем он может гордиться? Разве лишь тем, что не транжирил денег, что ухватил свое счастье, как быка за рога.

Дэли заговорил опять, как будто мысли Мошойго прочитал и продолжал их нить:

— Пойми, не зависть во мне говорит. Да и те, кто меня прислал, лишь о трудолюбии твоем думают, не об удаче. Слава, доброе имя у тебя есть, да и всегда ты был примером для односельчан. Пораскинь умом, Петер, может, поймешь, что лучше тебе быть с нами. А когда и как мы у себя в деревне социализм построим, так это и от тебя зависит.

Последнюю фразу Дэли произнес скорее для формы, но она-то крепче всего и засела у Мошойго в голове. Долго он потом думал о ней, перебирал на все лады.

— Уж не заболел ли ты, отец? — спросила у него за обедом жена.

Обед был воскресный: жена зажарила молодого петушка, залила его сметаной, не пожалела красного перца, подала на стол с рисом и малосольными огурчиками.

— С чего это ты взяла!.. — огрызнулся Мошойго.

— Плохо ты что-то ешь! А ведь специально для тебя готовила, угодить хотела.

Мошойго сидел у стола, уставившись перед собой, жевал медленно, без аппетита, и мысли его были далеко. Жена напрасно ждала обычной похвалы: угодила ты, мол, мне сегодня, Эржи. И младшая дочь Пирошка напрасно ждала, что отец шутливо предложит ей разломить с ним куриную дужку — чье желание, мол, раньше исполнится…

Петер Мошойго думал о социализме. До сих пор ему было хорошо, до сих пор он был свободным человеком, хозяином, вольным как птица, мог строить планы, решать, что хорошо, а что плохо. Ну а дальше? Вот и Дэли говорит, прямо в нос ему тычет, что несчастна его семья, что он, Мошойго, терзает свою семью. И о крупорушке стало уже известно партийному секретарю, и в это надо было ему вмешаться! Эх, что и говорить! Пропади он пропадом, этот мир, где вот такой человек, как Дэли, может вторгнуться к тебе во двор, в сердце, в мысли, заглянуть в кастрюлю, что у тебя сегодня на обед.

Решившись вдруг на что-то, Мошойго обратился к дочери:

— Послушай, Теруш!

— Что вам, папа?

— Не будет у нас никакой крупорушки! Не было и не будет! Можешь идти нянчиться с чужими сопляками!

— На курсы воспитательниц? О господи!..

Теруш вскочила со стула, захлопала в ладоши, закружилась по комнате и вдруг рухнула перед отцом на колени, стала целовать ему руки, поливать их слезами и смеяться сквозь слезы. Потом опять вскочила, закружилась, принялась болтать, что, мол, она сегодня же напишет заявление, сейчас же. Может, осенью и примут ее на курсы…

— Что случилось, отец? — заволновалась жена.

— Ничего. Собирай дочь в дорогу, а меня оставьте в покое и катитесь к черту со всей деревней!.. Не нуждаюсь я ни в чьей жалости!..

Кооператив был основан, люди постепенно вступали в него, а Мошойго как будто спал наяву. Он уезжал в понедельник, возвращался в субботу, всю неделю трясся в жесткой телеге по дорогам и никак не мог понять, почему так изменился вокруг него мир, и случилось это с тех пор, как создали у них в деревне кооператив, но звучание этого слова значило для него не больше, чем шум мельницы или тиканье часов. О возможности самому вступить в кооператив Мошойго как-то не задумывался, а если ему и приходила в голову такая мысль, он просто гнал ее прочь от себя.

Долго бы еще, наверное, оставался Мошойго хлопающей на окне ставней — ни туда ни сюда, — если бы спустя недели две после создания кооператива не получил он повестку зайти в сельскую управу. Это его удивило, даже рассердило, потому что на повестке стояло: «По вопросу о налоговой недоимке», а Мошойго был совершенно уверен, что за ним никаких недоимок не числится — налоги он уплатил сейчас же после сбора урожая.