Франсиско Сиониль-Хосе - Два рассказа

В сумерках они подошли к селению лаудов. Уже от самых границ за ними следили, и теперь многочисленные враги — женщины, дети, мужчины были всюду. В их взглядах читалось больше любопытства, чем ненависти.

Даяв отлично знал, куда идти — и потому, что сам наблюдал когда-то за этим селением, и потому, что Вайвайя много рассказывала ему о нем. Толпа местных женщин встретила их, когда они вступили на расчищенную поляну перед общинным домом лаудов, и начала дружно причитать громкими, высокими голосами. Слушая слова их плача: «Сестра, подруга, тебя больше нет с нами», Даяв не смог сдержать слез. Он видел перед собой неясные очертания большого строения с высокими столбами, украшенными замысловатой резьбой, с выступающими толстыми балками и — под самой стрехой травяной крыши — вереницу черепов своих соплеменников.

Огромная дверь отворилась, и по лестнице к ним сошел вождь лаудов. И Даяв, всегда подозревавший истину, хотя Вайвайя никогда не признавалась в этом, понял, что человек в высокой павлиньей шапке, на котором позванивали золотые браслеты, — ее отец. Он подставил плечо, помогая Даяву положить тело Вайвайи на деревянный помост, где обычно делались жертвоприношения. Потом заговорил дрожащим голосом: «Минуло уже два урожая, как мы потеряли ее. — И обернувшись к одной из пожилых женщин в толпе, крикнул: — Взгляни на свое сокровище, жена!»

Быстро спустилась тьма — с пением птиц и легким прохладным ветерком с горы. Даяв сидел со старым вождем на почетном месте, окруженный воинами лаудов с их деревянными щитами и сверкающими боевыми топорами. Воины, подняв вверх руки, застыли в прощальном приветствии. Звучно забили гонги, провожая в последний путь ее — и его.

Смерть теперь казалась ему благом. Раз Вайвайя ушла, ничто больше не удерживало Даява на земле, которую он обрабатывал, плодами которой кормил свою жену. И небо утратило свою власть над ним. Что это значит — умереть? Будет больно, но боль можно вытерпеть. Ведь был же он ранен прежде, и кровь текла из раны, и он чувствовал странную легкость в голове и нахлынувшую слабость. Нет, не этой муки он боялся, как воин он был готов к ней. Но как погасить внутреннюю боль, против которой бессильны и травы и заклинания.

Загорелись огромные смоляные факелы из сосновых веток, осветив толпу ярким пламенем. Наступило время заканчивать траурную церемонию. Даяв и ее семья, образовав небольшую процессию, направились к склону горы, где уже была вырыта небольшая ниша. Даяв задвинул в нее гроб, после чего отверстие закрыли большим камнем и засыпали место погребения землей. Мать Вайвайи посадила перед могилой несколько пучков рамоса — вьющегося растения, которое вырастет высоким и расцветет яркими, пурпурными цветами.

Он — тага-дая, он должен показать им, что умеет сдерживать свои чувства, но слезы сами собой стекали по щекам, плечи вздрагивали — Даяв плакал. Вождь положил руку ему на плечо и отвел его назад. Гонги зазвучали громче, и, перекрывая их звон, послышался визг забиваемых свиней. Они прошли в общинный дом с полами рубленого дерева, ярко освещенный свисавшими сверху железными лампами.

— Я просил моего отца, — обратился Даяв к вождю, — чтобы они не ходили больше за реку. А если бы и ходили, то только с мирными дарами. Я молю, чтобы вы поступили так же. Вайвайя тоже этого хотела...

Старый вождь, сидевший на оленьей шкуре, ничего не ответил. Его взгляд был устремлен куда-то поверх костра, разложенного перед широко раскрытыми дверями, сполохи пламени освещали хмурое небо. В желтых отсветах огня казалось, что глаза вождя сверкают; когда же он заговорил, медленно подбирая слова, в его голосе звучало глубокое чувство:

— О старом дереве говорят, что оно больше не растет. Но его трудно срубить, потому что у него глубокие корни, хотя их больше и не питает земля. Может быть, правильно, чтобы оно давало место новым, молодым деревьям...

Когда подали пищу, Даяв ел мало, а Парбангон и вовсе не стал есть, а тут же уснул. Даяву поднесли вина — сладкого и в то же время горьковатого, и он подумал: вот она, смерть. Но в вине ее не было.

Было уже поздно, когда они покинули Даява, чтобы он отдохнул, хотя снаружи продолжалось пиршество и пляски. Даяв спал беспокойно и пробудился, как только в утренней тишине восток зарделся пурпурным цветом. Звезды еще были рассыпаны жемчугом по небу. Мысли теснились в его голове пчелиным роем. Больше всего Даяв теперь сожалел, что был недостаточно добр к ней. Он явственно видел ее такой, какой она бывала в этот утренний час — черные блестящие волосы, милое лицо, ясные глаза, влажные губы. Даяв ощущал ее дыхание, слышал, как она возится на кухне, готовя ему еду, — она была осязаема. А ребенок, его сын — каким он станет, когда вырастет и сделается мужчиной? Что будет с Парбангоном — превратят ли они его в раба или позволят вернуться обратно, как надеялся Даяв, чтобы он мог все рассказать тага-дая? И какой конец его ждет? Даява с детства приучили не бояться смерти, он не страшился схватки, но теперь в ней не было никакого смысла, как и в том, что он оказался тут; в этом уло, наверное, прав. Но разве любовь когда-нибудь руководствовалась соображениями здравого смысла?