Уильям Кеннеди - Железный бурьян

— Эй, Мак, — сказал Френсис, — ты правда голодный или так губами шлепаешь, от нечего сказать?

— Я голодный, — сказал Мак. — С утра не жрал. Тринадцать, четырнадцать часов небось.

— На, — сказал Френсис, развернув один сандвич с индейкой и половину отдав Маку. — Откуси пару раз, но все не ешь.

— У-у, ладно, — сказал Мак.

— Я сказал тебе, он хороший мужик, — сказал Энди.

— Хочешь кусок? — спросил у него Френсис.

— Мне луку хватило, — сказал Энди. — А вон малый в ящике от рояля, он тут спрашивал поесть. У него там младенец.

— Младенец?

— Младенец и жена.

Френсис отнял у Мака Мичиганца остаток сандвича и в темноте, разбавленной светом костра, побрел к ящику от рояля. Перед ящиком тоже горел костерок, и возле него, сидя по-турецки, грелся человек.

— Я слышал, у тебя ребенок, — сказал Френсис подозрительно смотревшему на него человеку, а тот кивнул и показал на ящик. В темноте Френсис разглядел очертания женщины, свернувшейся вокруг чего-то, похожего на спеленутого младенца.

— У меня тут харч лишний, — сказал Френсис и отдал мужчине нетронутый сандвич вместе с остатками другого. — И сладкое. — Он отдал пудинг.

Мужчина принял дары, подняв к нему лицо, на котором было написано изумление человека, пораженного молнией посреди безводной пустыни; а благодетель его исчез прежде, чем он смог осознать подарок Френсис занял свое место в безмолвном кругу у костра Энди. Все, кроме Руди, свесившего голову на грудь, смотрели на него.

— Дал ему поесть? — спросил Энди.

— Ага. Хороший малый. Я-то сегодня поел от пуза. Сколько ребенку?

— Три месяца, он сказал.

Френсис кивнул.

— У меня тоже был. Звали Джеральдом. Упал, сломал шею и умер — а было ему тринадцать дней.

— Беда, — сказал Энди.

— Ты никогда про это не говорил, — сказал Старый Туфель.

— Да, потому что это я его уронил. Взял в пеленке, а он выскользнул.

— Вот черт, — сказал Старый Туфель.

— Не мог я с этим справиться. Потому и от семьи сбежал. А на прошлой неделе на другого сына наткнулся — и он мне говорит, что жена никому про это не рассказывала. Человек уронил ребенка, ребенок умер, а мать ни одной живой душе ни слова. Не могу это понять. Женщина хранит такой секрет двадцать два года, оберегает такого, как я.

— Женщин не поймешь, — сказал Мак Мичиганец. — Моя целый день, бывало, передком шурует, а потом приходит домой и говорит мне, что до нее в жизни никто не дотронулся, кроме меня. У меня только тогда глаза открылись, когда домой пришел, а она с двоими сразу кувыркается.

— Я не про то говорю, — сказал Френсис. — Я говорю про женщину, которая женщина. Я не про блядь подзаборную говорю.

— Она красивая была, однако, — сказал Мак. — И характер необыкновенный.

— Ага, — сказал Френсис. — И весь у ней между ног.

Руди поднял голову и посмотрел на бутылку. Поднес ее к свету.

— Отчего человек становится пьяницей? — спросил он.

— От вина, — сказал Старый Туфель. — От того, что в руке у тебя.

— Вы когда-нибудь слышали про медведей и про сок тутовой ягоды? — спросил Руди. — Сок тутовой ягоды бродит у них в животе.

— Да ну? — сказал Старый Туфель. — Я думал, он бродит до того, как внутрь попал.

— Не. Не у медведей, — сказал Руди.

— И что сделалось с медведями и соком? — спросил Мак.

— Они оцепенели, и у них сделался бодун, — сказал Руди и долго-долго смеялся. Потом опрокинул бутылку и слизнул с горлышка последние капли. Он бросил бутылку к еще двум пустым — своей из-под виски и Френсисовой винной, которая ходила по кругу.

— Черт, — сказал Руди. — У нас нечего выпить. Пропадаем.

Вдалеке послышался шум моторов и хлопанье автомобильных дверей.

Напрасно Френсис исповедовался. Заговорить о Джеральде с чужими было ошибкой — никто не принял этого всерьез. И совести он не облегчил, и прозвучало это ненужно, как бессмысленная болтовня Руди про кудесников и медведей. Френсис пришел к выводу, что принял еще одно неверное решение — в длинной цепи других. Он пришел к выводу, что вообще не способен на правильные решения, что такого непутевого человека свет не видывал. Теперь он был убежден, что никогда не достигнет равновесия, позволяющего многим людям жить мирной жизнью, без насилия и дезертирства, жизнью, вырабатывающей к старости хотя бы малую толику счастья.

Он не понимал, чем отличается в этом смысле от других людей. Он знал, что в чем-то он сильнее их, более склонен к насилию, что тяга к бегству у него в крови, но все это не имеет никакого отношения к умыслу. Ну ладно, он хотел попасть камнем в Гарольда, но это было давно. Зная Френсиса так, как он себя знал, мог ли кто-нибудь подумать, что это он ответствен за смерть Бузилы Дика, обкусанную шею Шибздика, за синяки на Рыжике, за шрамы на других людях, давно забытых или давно похороненных?