Эдвард Морган Форстер - Куда боятся ступить ангелы

- Помилуйте, мисс Эббот! Почему вы мне раньше этого не сказа­ли? Продолжайте думать так же! Я во многом согласен с вами. Вели­колепно!

- Ну вот, а Лилия, - продолжала она, - несмотря на кое-какие, с моей точки зрения, недостатки, обладала способностью наслаждать­ся жизнью с полной искренностью. Джино мне показался замеча­тельным, молодым, сильным, и сильным не только телом. И тоже ис­кренним, как дитя. Если им хотелось пожениться, почему бы им этого не сделать? Почему бы ей не порвать с той иссушающей жизнью, где она обречена идти по одной и той же колее до самой смерти, де­лаясь все более и более несчастной, а главное - безучастной? Конеч­но, я была не права. Она просто сменила одну колею на другую - ху­же первой. А он... вы знаете его лучше, чем я. Никогда больше не стану судить о людях. И все-таки я уверена: когда мы встретили его, в нем было что-то хорошее. Лилия - и как это у меня язык поворачи­вается! - вела себя трусливо. Совсем юный, он обещал превратить­ся в прекрасного взрослого мужчину. Так я считала. Наверное, Ли­лия испортила его. Единственный-то раз я восстала против обще­принятого, и что из этого получилось! Вот вам и объяснение.

- И очень любопытное, хотя мне и не все понятно. Например, вам не приходила в голову разница в их общественном положении?

- Мы как будто с ума сошли, мы были опьянены бунтом. Здравый смысл в нас молчал. А вы, как только вы приехали, так сразу угада­ли и предугадали все.

- Едва ли. - Филипа покоробило, что его похвалили за здравый смысл. Ему вдруг показалось, что мисс Эббот более чужда условно­стям, чем он.

- Надеюсь, вы понимаете, - закончила она, - почему я обеспоко­ила вас таким длинным рассказом. Женщины, как я слышала на днях из ваших уст, не успокоятся, пока во всеуслышание не покаются в своих прегрешениях. Лилия умерла, муж ее изменился к худшему - и все по моей вине. И это удручает меня больше всего, мистер Герритон: единственный раз я вмешалась в «подлинную жизнь», как го­ворит мой отец, - и смотрите, что наделала! Прошлой зимой я слов­но открыла для себя красоту, великолепие жизни и не знаю что еще. Когда наступила весна, мне захотелось бороться против всего, что я возненавидела: против посредственности, тупости, недоброжела­тельства, против так называемого «общества». Там, в Монтериано, я дня два буквально презирала общество. Я не понимала, что все эти вещи незыблемы и, если пойти против них, они сокрушат нас. Бла­годарю вас за то, что выслушали столько чепухи.

- Отчего же, я вполне сочувствую всем вашим мыслям, - ободря­юще проговорил Филип. - И это не чепуха, года два назад я сказал бы то же самое. Но теперь взгляды мои переменились, и надеюсь, что и ваши подвергнутся перемене. Общество действительно незыб­лемо... до какой-то степени. Но ваша подлинная, внутренняя жизнь целиком принадлежит вам, и ничто не может повлиять на нее. Нет такой силы на свете, которая могла бы помешать вам порицать и пре­зирать посредственность, ничто не может запретить вам укрыться в мир красоты и великолепия, то есть в мир мыслей и взглядов, кото­рые и составляют подлинную жизнь, вашу жизнь.

- Ничего подобного я еще не испытала. Конечно же, я и моя жизнь - там, где я живу.

Типично женская неспособность мыслить философски. Но все-таки она развилась в индивидуальность, надо встречаться с ней по­чаще.

- Против незыблемой посредственности есть еще одно утеши­тельное средство, - сказал он, - встретить товарища по несчастью. Надеюсь, что сегодня - только первая из наших многочисленных бесед.

Она ответила что-то вежливое. Поезд остановился у Черинг-Кросса, они простились, он отправился на утренний спектакль, она - покупать нижние юбки для дородных жен бедняков. Но мысли ее блуждали далеко: пропасть между нею и мистером Герритоном, ко­торая и всегда-то представлялась ей глубокой, теперь показалась и вовсе непреодолимой.

Все эти события и разговоры происходили на Рождество. После­довавшая Новая Жизнь длилась около семи месяцев. Затем неболь­шое происшествие, незначительное, но досадное, положило ей ко­нец.

Ирма коллекционировала открытки с картинками, и миссис Герритон с Генриеттой сперва сами проглядывали почту, чтобы девочке не попалось в руки что-нибудь вульгарное. На этот раз сюжет был совершенно безобидный - какие-то полуразвалившиеся фабричные трубы; Генриетта уже собиралась отдать открытку племяннице, как вдруг в глаза ей бросилась надпись на полях. Генриетта вскрикнула и швырнула открытку в камин. Стоял июль, камин, естественно, не топился, поэтому Ирма подскочила к камину и выхватила открытку.