Олег Борушко - Продаются щенки

Но Георгий гордо выкарабкался сам, оцарапав руки, глупо улыбался, сразу под ним налилась лужа. Татьяна, выхватив платок, вытирала для чего-то его лицо, будто это было сейчас самым важным — сухое лицо.

— Ты знаешь, сколько тут до такси, псих? — приговаривала она, блестя глазами. — Едем ко мне, быстрее, на сумку, ладно, я сама понесу, скорей! — и она пошла вперед с сумкой на плече, которую в последний момент успел сбросить Георгий.

С Маринкой пора было завязывать, дернул черт… В глубине души Георгий жалел ее, но глубин своей души он — чем дальше, тем больше — не любил.

Георгий осуждал Маринкин надрывный вызов общественному мнению, полупристойную фигу в лицо лицемерному шепоту однокурсниц. «Всё в дерьме, да шито-крыто», — с горькой досадой говорила про них Марина, забывая протягивать слова и чмокать губами. Жгучее безразличие Марины к сюжету ее личной жизни вызывало у Георгия религиозную оторопь.

Месяц назад, в бане, Георгий не расслышал в себе ожидаемого эффекта, увидев Марину раздетой. Баня как баня. За ее спиной перемигивались с Шамилем, — но на пустом месте, словно отчитываясь по принятым обязательствам. Вид деловито мылившей, а затем вычесывавшей волосы Марины выходил до обидного обыкновенным.

Но после, когда Георгий, проделав так как говорил Шамиль, с громыхающим сердцем дождался, дыша в подушку, пока коротенькая игра в метре от него закончилась и началось то, что со стороны он видел первый раз в жизни, — его прижал паралич. Он лежал ничком в небывалой смеси ощущений, не в силах ни подглянуть, ни двинуться, ни вздохнуть, — из страха расхохотаться. Вдруг почувствовал шевеление возле ребер, сильнее, он вздрогнул, боясь поверить, вывернул краешек глаза из подушки: Шамиль правой рукой незаметно подталкивал его в бок. Отступать было некуда, было поздно. Тогда, бросив все мужество в руку, он тесно двинул ее по простыне и прикоснулся куда-то в область ближней к нему Маринкиной коленки. Шамиль, ухватив движение, разгорячился выше меры. Георгий, прыснув в подушку, стал смелее гладить коленку, и его настигла вдруг мысль, что Марина может не понимать сейчас, что это рука чужая. Испытав облегчение, отважно ущипнул Марину за бедро, чтобы видел Шамиль: никто не струсил. Едва успокоившись, получил новый сильный толчок в бок: Шамиль, шумно вздохнув, стал смещаться влево и напоследок пихнул его еще ногой.

Совершив над собой головокружительное насилие, Георгий рывком приподнялся и бросил верхнюю часть туловища на горячую Марину. В этот момент в слабом свете ночника увидел открытые в потолок глаза Марины и эту улыбку…

Потом, совестно вспоминая минуту, разобрал: словно бы Марина видела всю предыдущую чехарду с Шамилевыми руками, а еще раньше — с переглядками в бане, и понимала все от начала, а только жаль, что им не хватает простой мужской смелости сказать прямо, они зазорно жмутся, и если нужно от нее согласие — вот оно, но это смешно, ребята.

Георгий успел убежать глазами, чтобы оставить себе простор для иронии, только руки по инерции суетились где-то, и вдруг наперекор смешливой дурости сделалось стыдно за Шамиля, который хитро лежал сбоку, за такое к ней отношение, а руки непослушно все движутся, стремясь выручить душу из спазма и скорее расставить обстановку по местам.

Наутро втроем уезжали с дачи. Марина казалась веселою, только изредка Георгий ловил на себе заинтересованный взгляд. Настроение накатило отвратительное. Не сумел, жиган. Смешно ему стало, детский сад, ей-богу.

Бесило непрошеное сочувствие, которым так и веяло от хорошего утреннего тонуса Шамиля.

В городе, перед тем как расстаться, Марина грубовато сказала:

— Слушай, — она сказала это при Шамиле одному Георгию, снова позабыв тягучую манеру, — я завтра буду дома одна, если хочешь… — Она пожала плечами и, захватив возле уха русые струи волос, перебросила за спину.

Георгию показалось, она хотела сказать другое, но пересилила.

— И купи выпить, цыпа, — щелкнула пальцем под горло, совсем уже грубо.

И вот месяц спустя по всему выходило — пора завязывать.

Встречались у нее дома на Бронной. Над кроватью неуместной шуткой висел портрет Лебедева — вылитый ректор! — с приделанными кверху кривыми турьими рогами, на них она вешала халат, когда раздевалась. Видно, такое женское задел в ней Уткин, что оно и после брачной смерти продолжало досаждать Марине. Угораздило же дуру, боже! — такой привиделся подтекст в причудливом коллаже.