Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

Из последних сил я удерживал на себе этот плащ. Карл опять вернулся к рассказу об отце:

— Всю жизнь он был социалистом, только социализм его гроша ломаного не стоит. Люди тешат себя красивыми сказками! А знаете, что теперь помогает этому прекраснодушному мечтателю сводить концы с концами? — Он сделал эффектную паузу, и я замер, ожидая ужасного разоблачения… — Жалкие пособия безработных, забредающих в его бакалейную лавочку! — Он горько усмехнулся: — Вот чем кончают эти радетели за человечество!

Я был в замешательстве. С Толстым так легко не расправиться.

Но кто из бродивших по нью-йоркским улицам, похожим на военный лагерь под открытым небом, мог не согласиться с тем, что прежде всего сейчас требуется «сила, и только сила»? А чтобы быть сильным, нужна твердость и злость! Но если не всем это дано? Значит, таким не должно быть места? Казалось, выбора нет. Я пал духом, но все же решил держаться Карла и переделать себя по образу его и подобию. Впервые на моих глазах мама потерпела поражение. Она знала, как бороться с ястребами, но не с теми из них, кто был на нашей стороне. Моложавое лицо ее словно постарело, и я устыдился своих мыслей. Я хотел сказать ей: «Мама, я случайно!» Но внутренний голос твердил мне: «Нет, не случайно, не случайно…» Я сломил это сопротивление в самом себе. Мама умоляюще смотрела на меня, но я отводил взгляд. Она обезоружила меня и беззащитным отправила в джунгли, как отправил Карла его отец. Сразу припомнились страдания моих детских лет. Я вновь пережил боль и унижение каждой уличной драки. Карл избежал этой участи, раз и навсегда отвергнув отца. Я же обманывался, считая маму бессмертной горьковской Матерью, а на самом-то деле она была покорная мать из толстовских романов. Мама страдала молча. Я переменился не только к ней. Объявив войну мягкости и доброте, я с нарочитой грубостью цедил слова, разговаривая с приятелями; старался не принимать близко к сердцу рассказы о чужих горестях. Далее в уличных моих выступлениях чувствовалась перемена. Если раньше они были прямым и безоглядным выражением боли и протеста, то теперь я говорил резко и властно. Внутри была пустота. Меня словно подменили. Но странное дело — силы не прибавлялось. Я начал ощущать растущее отчуждение товарищей, все чаще ловил недоуменные взгляды Джорджи. Я был совсем не похож на него, но именно это, наверное, и привлекало его ко мне. После каждого уличного митинга он разыскивал меня и рассказывал, какое впечатление на него произвела моя речь.

— Знаешь, старик, я бы и сам в точности так же сказал, да не умею, вот беда! — Загрубевшее лицо его мягчело, глаза увлажнялись, и он не стеснялся этого. Потом продолжал вдруг охрипшим голосом: — Я всегда хотел высказать, что у меня на душе, в самом нутре, чтоб каждый понял… И никогда не умел, а говорил только вот ими… — Он поднимал два тяжелых кулака и смущенно оглядывал их. — И в такие переделки из-за них попадал! — Его детская беспомощность вызывала во мне какое-то отеческое чувство. — Знаешь, старик, ты им скажи за меня! Скажи все как есть!

Неожиданная перемена во мне встревожила Джорджи.

— Что с тобой стряслось, старик? — спрашивал он. — Сегодня ты не то чтоб очень… Вроде меня прямо… — В голосе его звучало разочарование. — Как Джорджи лаяться — это ведь всякий может, — тоскливо говорил он, и я чувствовал себя так, будто обманул его надежды. Преображение не принесло мне успеха. Его не одобрял никто, кроме Карла. А тот был доволен таким «прогрессом».

Утром в день рейда Карл внес последние уточнения в план операции. Задача состояла в том, чтобы заставить местное бюро по делам безработных признать наш Совет. Бюро оставило за собой право рассматривать каждый случай отдельно и «в порядке, предусмотренном законом»; последнее означало — втискивать его в прокрустово ложе до смешного мизерных сумм, выделяемых на помощь безработным, и драконовских правил, в соответствии с которыми она предоставлялась. Надо было во что бы то ни стало проникнуть в это бюро. Организованные группы туда не допускались. Дюжий полицейский, стоя в дверях, осуществлял первую стадию «отсева». Большинство активистов ему примелькались, но я был в Совете человеком сравнительно новым, и потому задача моя была проста. Мне предстояло оттеснить полицейского от дверей и держать его, пока участники рейда не проникнут внутрь. А уж тогда мы не уйдем, не добившись официального признания нашей организации. Добивались мы его ради неимущих. Джорджи, не пожелавший стать добровольцем, теперь не отставал от меня.