Герта Мюллер - Сердце-зверь

Георг положил ладонь мне на макушку, другой рукой потянул за ухо Эдгара.

— Это всё потому, что ты мало веришь в себя, — сказал Эдгар. — Тебе пришлось перехитрить себя самого. Никто из нас не стал бы тебя уговаривать, ни слова, ни полслова не сказал бы.

Портниха из поездки в Венгрию не вернулась.

— Вот уж никто бы не подумал, — сказала Тереза.

Гадание на картах было портнихиным прикрытием, никто ее не разглядел. Тереза чувствовала себя обиженной: она же заказала портнихе привезти из Венгрии золотой четырехлистный клеверок для цепочки, она ни сном ни духом не догадывалась, что портниха решила остаться за границей.

— С детьми в ее квартире живет сейчас бабушка, — сказала Тереза.

Когда Тереза вошла в комнату, бабушка сидела возле швейной машинки. Как будто это ее обычное место. Дети называли ее мамой, и Терезе почудилось, будто это и впрямь портниха, а никакая не бабушка.

— Она совсем как портниха, только на двадцать лет старше, — сказала Тереза. — Даже не по себе делается, когда замечаешь такое удивительное сходство. Бабушка разговаривает с детьми по-венгерски. А ты знала, что портниха венгерка? Почему она это скрывала?

— Потому что мы не говорим по-венгерски, — сказала я.

— Но мы и по-немецки не разговариваем, — возразила Тереза, — а все же знаем, что ты вот — немка. Дети еще не почувствовали, что мамы у них больше нет. Долго ли еще будут они говорить: «Наша мама в Вене, копит на автомобиль?» — говорить и не плакать.

«Орех» под мышкой у Терезы сделался величиной со сливу и, созревая, в середке синел. Береза с дверной ручкой на стволе смотрела в комнату. Тереза шила себе платье, меня попросила помочь обметать петли и потайным швом подшить подол.

— У меня, когда петли обметываю, получается грубо и неряшливо, — объяснила Тереза, — а подол весь сикось-накось.

Терезин приятель, врач, которого я только однажды видела с ней в городе, работал в партийной больнице. У него были дневные и ночные дежурства. Он лечил позвоночник Терезиного отца, расширение вен Терезиной матери и склероз Терезиной бабушки. Обследовать Терезу он отказался.

«Я днем и ночью только и вижу больных да больных, — объяснил он Терезе, — просто с души воротит. С тобой я не хочу быть доктором». И еще сказал, что ей надо пойти к тому врачу, который раньше ее лечил. Когда Тереза пересказывала, что ей говорил прежний врач, ее приятель бормотал: «Ну, ему видней», — и качал головой. А прежний врач, если верить Терезе, которая вообще вряд ли к нему ходила, сказал, пусть узел разрастется, тогда можно будет его вырезать, но не раньше.

— То, что мужчина, которого я люблю, не хочет меня обследовать, как-то отчуждает, — сказала Тереза. — А с другой стороны, было бы неприятно, если б он взялся меня лечить. Ведь тогда я стала бы для него как все, чья плоть проходит через его руки, во мне не осталось бы никакой тайны.

Белая фарфоровая пятерня с Терезиными кольцами красовалась на столе, рядом валялись остатки ткани.

— Когда я с ним сплю, я не снимаю блузку, — сказала Тереза, — чтобы он не видел «ореха». Он ложится сверху и сопит, пока не достигнет цели. Потом вскакивает и курит, а мне хочется, чтобы он еще немного полежал рядышком. Мы оба думаем об «орехе». Он говорит, это ребячество, когда я спрашиваю, почему он сразу вскакивает с кровати. Теперь уже не спрашиваю, но это не значит, что я привыкла и довольна.

— Надень-ка это платье, — предложила Тереза, — может, подойдет тебе.

Я отказалась:

— Ты же знаешь, мне оно велико.

Я не надела бы Терезино платье, даже если бы оно было мне в самый раз. В платье был «орех». И держа в руках это платье, пришивая подол, я со страхом думала: вот, я пришиваю к себе «орех», по нитке он пробирается в мое тело.

Когда я обметывала петли, Тереза сказала, что теперь окончательно убедилась — платье ей не нравится.

Терезин отец на двенадцать дней уехал куда-то на юг страны, отливать памятник. Поэтому мне можно было прийти к Терезе домой. Ее мать тоже уехала вскоре после отца, чтобы присутствовать на церемонии открытия памятника.

Бабушка не должна была узнать о моем приходе. Тереза выманила ее в сад на то время, пока я сидела в Терезиной комнате.

— Она против тебя ничего не имеет, — объяснила Тереза, — даже спрашивает иногда, как твои дела. Еще год-два назад она бы не проговорилась. Но теперь у нее склероз, болтает языком почем зря.

В письмо от мамы были вложены триста леев, на оплату комнаты. После маминых болей в пояснице я прочитала: