Герта Мюллер - Сердце-зверь

Эдгар все еще называл парикмахера, у которого они стриглись в студенческие годы, «наш парикмахер». Эдгар, Курт и Георг вместе ходили к этому человеку с хитроватыми глазами, так как втроем было легче выносить его цинизм. И еще потому, что сальностями он потчевал своих клиентов лишь до той минуты, когда брался за ножницы. Тут он делался чуть ли не робким или вообще молчал.

Парикмахер пожал Эдгару руку: «А-а, так вы опять в городе. А где два рыжика?» — полюбопытствовал он. Лицо его не постарело. «Теперь многие не ходят до самой весны, — сказал он. — Носят шапки, а деньги, сэкономленные на стрижке, пропивают».

На правом указательном пальце у парикмахера был длиннющий ноготь, все остальные коротко подстрижены. Длиннющим ногтем он разделял волосы Эдгара на пряди. Эдгар слушал позвякивание ножниц, лицо его становилось все меньше, зеркало удалялось. Эдгар закрыл глаза, ему было плохо.

— Парикмахер не спросил, какую стрижку сделать, — рассказал Эдгар. — Отвел на мне душу разом за всех, кто не ходит стричься до самой весны. Когда я встал с кресла, на голове у меня была точно шкурка с короткой шерстью.

В то время мы на многое еще смотрели так же, как тогда, когда Эдгар, Курт, Георг и я были студентами. Но с тех пор как нас разбросало по стране, злосчастье настигало каждого свое и на свой особый лад. Мы по-прежнему не могли обходиться друг без друга. Мы уже знали, что письма с нашими волосами бесполезны, толк от них был лишь тот, что страх, живший в твоей собственной голове, ты находил и в строках, написанных рукой друга. Репейники, девятисмертник, кровохлебы и гидравлические машины — с ними каждый должен был справляться в одиночку, при этом глядеть в оба и в то же время сквозь пальцы.

Когда нас выгнали с работы, мы поняли, что до этого — безусловно неприятного — события жилось нам хуже, чем после увольнения. Для окружающих мы — служащие или уволенные — в любом случае были неудачниками, а потому мы стали неудачниками и в своих собственных глазах. Конечно, мы перебрали все возможные причины и сошлись на том, что правы были мы, а все-таки чувствовали себя неудачниками. Мы были кислыми и вялыми, нам осточертели слухи о скорой смерти диктатора, нам надоели погибшие при побеге, мы, сами того не сознавая, все больше становились такими же, как все одержимые мыслью о побеге.

Невезучесть казалась нам столь же естественной, как дыхание. Это было у нас общим, как и наше доверие друг другу. И все же каждый в одиночку, тайком привносил сюда кое-что свое — собственную несостоятельность. Каждый считал себя никудышным и порой жестоко страдал от тщеславия.

Расплющенный палец Курта, сломанная челюсть Георга, серый, как сухая земля, зайчонок, зловонная банка в моей сумочке — они принадлежали лишь одному из нас. Другие об этом только знали.

Каждый пытался понять, сможет ли он бросить друзей, совершив самоубийство. И ставил им в упрек — хотя и не говорил ни слова, — что не мог не подумать о них, что из-за них не сделал последнего шага. Так что каждый был прав в своих собственных глазах и у каждого всегда было под рукой молчание, винившее друзей в том, что и он сам, и они живы, всё еще живы, а не покончили счеты с жизнью.

Спастись удавалось с трудом — и только терпением. Нельзя было допустить, чтобы оно иссякло, ну а если бы оно все-таки лопнуло, то должно было тотчас возродиться.

Когда свежеподстриженный Эдгар шел через площадь, он услышал, что за ним, чуть не наступая на пятки, шаркают по асфальту собачьи когти. Он остановился и пропустил вперед прохожего с собакой.

— Это был паршивый кобель Пжеле, — сказал Эдгар.

Человека в черной шляпе Эдгар раньше не встречал. Кобель обнюхал плащ Эдгара и зарычал. Мужчина потянул его за собой, кобель, упираясь задними лапами, повис на поводке и все оглядывался на Эдгара. Перед следующим светофором мужчина с собакой опять очутился у Эдгара за спиной. Зажегся зеленый, и они, перейдя на другую сторону, свернули в парк. Видимо, там кто-то ждал, чтобы забрать собаку, так как чуть позже мужчина, уже без собаки, вскочил вслед за Эдгаром в трамвай.

Эдгар сказал:

— Я подумал, этот, в шляпе, — не человек. Я, со своей звериной шерстью на темечке, — не собака. А с виду наоборот.

Когда Георг вернулся с полдороги, он ворвался в комнату, словно спасаясь от погони. Мать Эдгара спросила: «Что-нибудь забыл?» Георг ответил: «Себя», — придвинул стул к окну и опять засел там, уставясь в пустоту дня.

Около полудня в дверь постучал почтальон. Кроме газеты он принес заказное письмо. Георг не шелохнулся. Отец Эдгара позвал: «Письмо — тебе, иди распишись!»