Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

В открытую дверь на пост сиделки стучится Абе Гольдмил. Короткая, негромкая, неуверенная дробь.

— Чего случилось?

— Можно я кое-что покажу?

— Что-то, что ты написал?

— Да.

— Стихотворение?

— Сонет.

— Ага. Я раньше его не видел?

— Нет. Я его вчера вечером закончил.

— Давай посмотрю.

Он вручает мне свой коричневый блокнот.

— Очень мило, — говорю я. — Не забудь, ты сегодня дежурный.

— Поверить не могу, — говорит Иммануэль Себастьян. — Ты все пишешь этой своей силиконовой шлюшке?

— Она привлекательна, — отвечает Абе Гольдмил, — но из этого не следует, что она шлюха. Вот, например, Беатриче. Или Лаура. Или Смуглая Леди [21] Беатриче — объект вдохновения Данте, Лаура — Петрарки, Смуглая Леди — Шекспира. . Никто никогда не называл ни одну из них вертихвосткой.

— Да, — говорит Иммануэль Себастьян, — только помни, что твои коллеги-поэты восхваляли женщин, которым не пришлось делать пластические операции, чтобы стать красавицами.

— Естественная красота переоценивается, — говорит Абе Гольдмил. — Любой кретин может родиться красивым. Тут вся хитрость в умении сделать из своей врожденной уродливости что-то прекрасное.

— Ну, в таком случае, — говорит Иммануэль Себастьян, — твой пыл столь же искусственен, сколь и его объект. Я не верю в эту твою фальшивую страсть.

— Ты ни во что не веришь.

— Да. Но, по крайней мере, я не трачу время на стихи ни о чем.

— Я не знаю, утруждался ли ты прочесть хоть одно из моих стихотворений, но к твоему сведению, они, между прочим, наполнены смыслом.

— Да ну? А можно ли поинтересоваться, в чем же этот глубокий смысл?

— Мои стихи — это я. Мое творчество — то, что я есть.

— Я скажу, что ты есть. Ты — дьявол.

— Эй, Гольдмил! — Я выхожу с поста сиделки. — Я прошу прощения за вторжение в ваш ученый спор с господином Себастьяном, но я тут просматривал сегодняшнюю газету и решил, что тебе будет нелишним знать: через пять минут на киноканале будет фильм с Джули Стрэйн.

— Какой именно?

— «Созданная для убийства».

— Я его миллион раз уже видел, — говорит Абе Гольдмил.

— И не собираешься смотреть его еще раз?

— Мне жаль.

— Ну как хочешь.

Прямо перед телевизором сидит Амос Ашкенази и о чем-то договаривается с изображением на экране. Я нажимаю на кнопку на пульте дистанционного управления у него из-за спины и переключаюсь на киноканал, но он не возражает. Или не замечает. Абе Гольдмил вскользь смотрит на экран и возвращается к своей беседе с Иммануэлем Себастьяном. Если вам интересно, я приведу ее в четвертой главе.

Титры уже кончились. Бывшие «подружки» из «Плэйбоя», Дона Спейр и Роберта Васкес, голышом купаются в маленьком озере в горах, плещут друг на друга водой и смеются. Колибри высасывает нектар из цветка. На солнышке совокупляются две бабочки. Но эта пасторальная идиллия длится недолго. Спейр и Васкес выходят из воды, надевают военную форму, вооружаются всякими разными смертоносными устройствами, пристреливают двух парней и бегут в укрытие под огнем вражеских реактивных самолетов. Но тут выясняется, что это не война, а игра, что два застреленных ими парня — это их возлюбленные, и что на самом деле они не мертвые.

— Я мертвая, — кричит из кухни Ассада Бенедикт.

— Попей воды, — кричу я в ответ.

Кадр переключается на Плохого парня. Это Кейн, сын легендарного Роджера Мура. Он планирует похитить некий особенный бриллиант у высокопоставленного китайского дипломата. Кейн говорит своей полуобнаженной девушке-китаянке: этот бриллиант позволит мне владеть всем миром. Почти в наших руках, уверяет он её, мировое господство.

— Господство над словом, — говорит Иммануэль Себастьян, — в конечном счете означает господство над миром.