Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

День, потом еще один прошел на Уолл-стрит спокойно; там царил сдержанный оптимизм; курс акций, принадлежавших Абрахаму, держался на одном и том же уровне, а акции «Стандард ойл» даже поднялись в цене. Министр финансов заявил, что «никогда еще национальная экономика не обнаруживала таких признаков здоровья…», на снимках в газетах Джон Д. Рокфеллер-старший и его сын деловито скупали акции… Финансисты — знакомые Абрахама, изрядно подогретые выпитым, хвастали, будто «держат ситуацию под контролем».

Наступило воскресенье: Нью-Йорк вздохнул с облегчением — чертова биржа по воскресеньям не работает.

Но за воскресеньем последовал, увы, понедельник… Решив с утра продать акций на три миллиона долларов, Абрахам обнаружил, что рухнул в пропасть практически вместе со всеми своими соотечественниками: на бирже продано девять миллионов акций, еще четыре за ее пределами, внебиржевыми маклерами, общие убытки превысили 10 миллиардов долларов.

Десять миллиардов!

— Этого не может быть, — беспрестанно повторял Абрахам, обращаясь к встревоженной жене и к собственному отражению в зеркале. — Этого просто не может быть.

Подобно многим другим биржевым спекулянтам, Абрахам частенько предавался мечтам о какой-нибудь финансовой катастрофе, которая, разорив большинство, не затронет лишь его и еще несколько предусмотрительных игроков, позволив им, напротив, неслыханно нажиться; но никогда и представить себе не мог катастрофы, в которой окажется всего лишь одним из сотен тысяч сметенных чудовищным ураганом.

На следующее утро подтвердились худшие опасения Абрахама: всеобщее столпотворение, ужас, паника — настоящая Паника! Выпученные глаза, отвисшие челюсти, кишки, выворачиваемые наизнанку; ничего похожего до той поры не случалось нигде в мире — шестнадцать миллионов акций продано на бирже, еще семь — на улице , за несколько часов ухнули тридцать миллиардов долларов. Тридцать! «Кенникотт коппер» перестала существовать. Акции «Коул моторз» упали на шестьдесят, семьдесят, девяносто пунктов. От «Вестингауса», компании, в которую Абрахам вложился всего месяц назад, осталась всего треть. За ней последовали — «АТ и Т», «Бетлехем стил», «Мексикан сиборд», «Флайшман йист», «Пан-Америкэн вестерн», «Либкнехт инкорпорейтед»… «Лихта больше нет! — с диким хохотом вопил Абрахам, продираясь сквозь ревущую, рыдающую, беснующуюся толпу незнакомых людей, заполнивших помещение фондовой биржи. — Словно его никогда и не существовало».

И все же судьба оказалась к нему милосердна, избавив его от позора упасть прямо на улице, как случилось со многими.

А когда он все же потерял сознание на следующее утро, то очнулся под присмотром жены; Розамунда, женщина, закаленная всей своей предшествующей жизнью, женщина, которой не раз назначала свидание Смерть, сразу же вызвала «Скорую», которая отвезла парализованного, с пепельным лицом мужчину, отца ее крохотной дочурки, в пресвитерианскую больницу «Коламбия».

Разгар лета. Облачившись в модный ослепительно белый льняной костюм и шляпу-панаму, Абрахам Лихт отправляется в Мэнитоуик, поездка занимает весь день. В кармане у него, подтверждая серьезность намерений, 800 долларов, он исполнен решимости добыть еще, но, оказавшись на месте, к своему ужасу, узнает, что все лошади пали!.. Сгорели заживо, все девять, в пожаре, когда за несколько дней до того в конюшню ударила молния. (В Мэнитоуике пожар считают «подозрительным», ибо все лошади были застрахованы на большую сумму.) Но Абрахам Лихт потрясен. Лошади пали? Девять прекрасных чистопородных английских рысаков пали?! И ни один не уцелел?

Вернувшись в Мюркирк, он уклоняется от поцелуя молодой жены, потому что вся его одежда пропахла горелой плотью и паленой лошадиной шерстью — ужасным запахом умирающих в агонии животных.

Дрожащими пальцами он вытаскивает из кармана 800 долларов и возвращает сыну.

— Слишком поздно, Дэриан! Я пришел слишком поздно, им уже ничем нельзя было помочь.

Разгар лета.

Иными словами — Вечность.

Над болотом тонкими струйками вьется туман. То тут, то там весело вскрикивает какая-то птица. Духота опустилась на болота с раннего утра, влажная, давящая, сонная… Может, пойдем на охоту? Подстрелим какую-нибудь пестренькую птичку? Или серенькую?

Абрахам в резиновых сапогах по колено, в полосатой рубахе с отрезанным воротником, заправленной в мешковато сидящие на исхудавшей фигуре штаны, в грязной панаме, лихо сдвинутой на затылок, с ружьем под мышкой и маленькой Мелани, радостно ерзающей у него на плече. Ну что, на охоту, дорогая? Славная моя, ненаглядная. Единственное мое счастье.