Сергей Морозов - Великий полдень

Итак, Папе не оставалось ничего другого, как ждать подходящего случая. Майя не была очередной девчонкой, которую он подобрал на перекрестке, в казино или в офисе. Все должно было произойти само собой. Майя должна была захотеть, должна была решиться на это сама.

И все таки я никак не мог в это поверить!

В том то и фокус, что вокруг меня происходило много такого, во что я «не мог поверить», но это грубо и фатально вторгалось в мою жизнь, отнюдь не стремясь вписаться в какие либо мои представления. Он то, Папа, наверняка, не называл это своей «прощальной улыбкой». Он вообще никак это не называл. Это было желание в чистом виде. И он тупо и бездумно шел к его осуществлению.

— И он сам тебе об этом рассказывал? — спросил я Альгу. — Я уверен, что вы говорили обо всем!

Да, именно тогда, когда после последнего покушения он несколько дней удерживал ее около себя, он сообщил ей о своем намерении, пустился в откровения. Сначала она решила, что это последствия контузии и он впал в бредовое состояние. Потом она подумала, что, может быть, таким своеобразным способом он мстит ей, Альге, за то, что она по прежнему отвергала его как мужчину. Пытается задеть ее гордость тем, что видит в ней теперь исключительно друга. Он дал понять, что в какой то степени даже прикрывался Альгой — чтобы обезопаситься, сбить с толку своих недругов, которые были бы рады обнаружить его уязвимое место. Подобная тактика якобы разработана в соответствии со специальными рекомендациями начальника личной службы безопасности и старинного своего друга Толи Головина. Уж тот то по долгу службы был искушен в психологических штучках дрючках. Дескать, в этом смысле он, Папа, и меня, воздыхателя Майи, терпел исключительно в качестве удачного естественного прикрытия на тот случай, если вражеские эксперты начнут подкапываться в этом направлении, разыгрывать внутрисемейные комбинации…

— И что же ты, — спросил я Альгу, — молча выслушивала его признания? Не пыталась его образумить? Все таки Майя ему дочь. Хоть и приемная. С религиозной точки зрения это скотский грех…

— Ну вот ты опять заговорил о религии, — улыбнулась девушка. — Нет, — продолжала она, — я пыталась его образумить. Конечно. Даже стыдила. Но все напрасно. Он уже принял решение.

Папа весьма уважительно относился ко всему, что касалось веры, обрядов и тому подобного. Пусть внешне, но всегда старался соответствовать. Уважал, и как бы даже побаивался нашего о. Алексея. Словно ощущал себя неким древним князем, который может и резню устроить, но затем с похвальным смирением должен помолиться вместе со своим любимым монахом. Казалось бы, достаточно напустить на него о. Алексея, чтобы тот остудил его и привел в христианское чувство. Но, оказывается, с чисто формальных позиций Папа был, что называется, в своем праве: ведь он и Мама (также как и я с Наташей) не состояли в церковном браке. Более того, Папа рассказал Альге, что уже давно переговорил обо всем с о. Алексеем. Поначалу батюшка, дескать, ругательски ругал его, настаивал, чтобы тот немедленно выполнил свой долг перед церковью, обвенчался с Мамой и тем самым совершил церковное удочерение Майи, что, в свою очередь, отвратило бы его от греховных мыслей. Но Папа, с одной стороны, во всем каялся, а с другой — не давался, твердо стоял на своем: он, якобы, всей душой желает соблюсти законы, но венчаться намерен не с Мамой, а с Майей. Причем обещал сделать это тотчас — как только Майя даст согласие. О. Алексей выходил из себя, плевался, крестился, грозил Папе анафемой, всяческими небесными карами, но в конце концов был вынужден уступить. Он заключил с Папой что то вроде договора — взял с него честное слово, что уж теперь то тот соблюдет все необходимые формальности, а до тех пор не позволит себе ничего такого — ни ни. Папа охотно дал слово. Таким образом о. Алексей оказался вовлечен в эту интригу и вступил в своего рода сепаратную сделку с Папой за спиной у Мамы. Исключительно ради благой цели: не допустить дальнейшего блуда и спасти Папину душу.

Казалось бы, после всего, что я узнал, я должен был бы ужаснуться, возненавидеть Папу, но в объятиях изумрудноглазой девушки воспринял все философски — как должное.

Все было хорошо. Обнаженные, мы поднялись с чудесного ковра и, обнявшись, стали расхаживать по апартаментам. Альга включала один за другим диковинные светильники в виде средневековых ламп и восточных фонариков с вмонтированными в них разноцветными драгоценными и полудрагоценными кристаллами и камнями, и каждый из них вспыхивал своим особенным светом и оттенком, — до тех пор, пока все апартаменты не залило веселое праздничное сияние. Иногда мы останавливались, чтобы возобновить ласки. Мы обоняли, обнюхивали друг друга с животной непосредственностью. Я и думать забыл, даже ни разу не вспомнил про свою любимую табакерочку. Мы целовались так, словно поцелуи были пищей, а мы были голодны и никак не могли насытиться. Впрочем, одним вкусом и нельзя было насытиться. А я чувствовал ее вкус, и он мне очень нравился. Как будто мы дегустировали по капле редкое вино и снова и снова тянулись друг к другу, чтобы распробовать вкус. И это было для меня тоже внове. Конечно, мы с Наташей тоже целовались, но как то торопливо, по родственному, словно нехотя, полузакрытыми губами, раз в году…