Сергей Морозов - Великий полдень

В это время секретарша, а затем и Толя Головин стали настойчиво добиваться, чтобы он уделил им несколько минут: как раз в тот день началась свистопляска с генералиссимусом. Альга закуталась в шубу, и Папин шофер отвез ее в новые апартаменты. Инцидент был исчерпан.

С тех пор Папа благоразумно не возобновлял попыток. То есть абсолютно. При всем своем женском чутье, она не могла понять, вожделеет ли он ее хотя бы на расстоянии или нет…

Я даже не заметил, когда мы с Альгой впервые прикоснулись друг к другу. Если до этого момента мы разговаривали, то теперь умолкли и только все ближе тянулись друг к другу. Первый раз она смотрела на меня так открыто и доверчиво — глазами, полными откровенного желания. Ее лицо, ее тело как будто светились изнутри насыщенным розовым свечением. Это была пульсирующая неисчерпаемая энергия, которую я ощущал на своей коже, словно ровное горячее дыхание. Ее руки были горячими и крепкими. Обо мне и говорить нечего — я так давно не трогал женщину, что, казалось, трогаю ее первый раз в жизни.

Я не заметил, в какой момент и почему наше общение достигло такой степени открытости, что я не испытывал даже недоумения, когда мы помогали друг другу раздеться. Мне не было удивительно, что молодая девушка с самого начала обнаружила передо мной полное отсутствие застенчивости. Причем это отнюдь не наводило на мысль о ее распущенности или бесстыдстве. Альга раскрывалась передо мной без остатка и без сомнений. Так оно и полагалось. Безграничное, естественное человеческое доверие. Мы оба улыбались, но кажется никого из нас не удивляли эти улыбки, мы не доискивались их причины. Улыбки на наших губах были улыбками людей, которые спят и видят чудесный сон. Я, всегда стеснявшийся своей наготы, даже с женой, вдруг забыл обо всем. Как странно! — я рассматривал прекрасное тело Альги с особенным наслаждением и интересом, словно подвергся особой амненизии, напрочь забыл или никогда в жизни не видел женской наготы, а теперь с нескрываемым восторгом и удовольствием ощущал и рассматривал самые укромные уголки ее тела, а Альга с таким же удовольствием позволяла мне это делать, в свою очередь, поворачивала, трогала, рассматривала меня.

Прошло немного времени, но мы успели самым подробным образом познакомиться с телами друг друга — с каждой родинкой, изгибом, ложбинкой и складочкой. От кончика волос до ногтя на мизинце. Как странно! — мы оба медленно и вдумчиво доводили друг друга до исступления, дрожали, содрогались от желания и ловили каждое движение и каждый вздох друг друга. Мы как будто делились друг с другом впечатлениями, и это составляло дополнительную, если не главную прелесть нашей близости. Раз от раза затягивая до сердечного трепета момент подъема на вершину, а затем переходя пик наслаждения и словно вырвавшись душой из телесной оболочки, мы стремительно падали вниз и достигали земли без всякого для себя ущерба. Наоборот, здесь, на земле, мы погружались в чудесное спокойствие, забвение, живительный отдых и блаженную обездвиженность, чтобы затем, незаметно для самих себя, пуститься в новое путешествие.

В минуты отдыха наша дружеская беседа возобновлялась. Мы лежали в обнимку, переплетясь руками и ногами, и при этом ухитрялись дотягиваться до серебряного подноса с фруктами и экзотическими сладостями и серебряным же кувшином с родниковой водой. Мы давно бросили кальян, и две его гибкие трубки лежали на ковре, тоже переплетясь между собой, а из инкрустированных мундштуков едва вытекал беловато серебристый дымок.

Незаметно завязался разговор обо мне. Я словно перелистывал годы своей жизни, вспоминал прошлое, молодость. Мне было грустно, но это была какая то особенная грусть, которая могла быть понята другим человеком, которую могла разделить со мной эта чудесная девушка. Меня ничуть не смущало, а даже ободряло и утешало ее искреннее и простодушное любопытство. Ей хотелось понять, как я жил и как представлял себе в молодости свое будущее — мечтал ли я о любимой женщине, искал ли ее. Я конечно и раньше задумывался об этом. Об утекшем сквозь пальцы времени. Но я старался бежать этих мыслей, которые не приносили мне ничего, кроме боли и ощущения беспросветного мрака. Независимо оттого, вспоминал ли я о возможности счастья или о том, что счастье безнадежно упущено… Теперь я смотрел на свое прошлое почти спокойно. Мне хотелось рассказывать о нем, и я рассказывал. И особенно не переживал — переживания отражались на лице Альги. Переживания одновременно дружеские и какие то еще, сопровождавшиеся прикосновениями и ласками. Это было очень необычно для меня — трогательно и утешительно.