Сергей Морозов - Великий полдень

— Это какая же должна быть голова! — заторможенно соображая, пробормотал я. — Уж не поселился ли у тебя во флигеле снежный человек, Володенька? Один из тех бессмертных, о которых ты рассказывал ребятишкам, а?

Дядя Володя смутился, но быстро оправился от смущения и загадочно улыбнулся. Это было очень подозрительно. Он взял очки и, ребячась, приложил их к лицу. Голубые глаза в толстых линзах сделались огромными, и совсем уж не от мира сего. Словом, вид у нашего педагога получился довольно глупый. Словно маленький примерял на себя взрослые очки.

— О! — вполголоса начал дядя Володя, — это касается некоего секретного и совершенно особенного проекта. Как бы тебе, Серж, объяснить… Понимаешь, это что то вроде глобального, отчасти даже фантастического эксперимента…

Своим таинственным тоном он, по видимому, рассчитывал меня заинтриговать — чтобы я принялся расспрашивать что да как. Но на этот раз мне было не до его детских фантазий о снежных «человеках», Атлантидах и тому подобном. Я хмуро молчал, а сам он решил не развивать эту тему, сложил очки и поспешно сунул их в какой то ящик.

— Как-нибудь после я тебе обязательно расскажу…

Я был поглощен совсем другими мыслями. Нет, я не забыл, зачем пришел, и, хмурясь, продолжал молчать.

— Ты ведь еще не пил чай, Серж? — бодро спросил дядя Володя, как бы стараясь показать, что не очень то озадачен ни моим ранним визитом, ни моим молчанием. Не дожидаясь моего ответа, он стал суетиться на веранде, которая служила ему и столовой, и кухней. Выкладывал из небольшого буфета какие то баранки, курагу и пряники. Включил электрический чайник, достал чашки.

«Ничего, — ревниво думал я, — все равно себя выдашь!»

Потом я пил цветочный чай, рассеянно грыз баранку и по прежнему упорно молчал. Дядя Володя тоже принялся за чай, но в отличии от меня, говорил не умолкая. Он наливал чай в блюдце, торопливо прихлебывал, жевал пряники, курагу и, как обычно, словно по инерции, излагал свои фантастические прожекты насчет Пансиона, который виделся ему заповедным и счастливым островком детства. Рассказывал об играх, которые можно будет здесь затевать, с увлечением объяснял их правила, перечислял необходимые для игры предметы и так далее. Словно я был малый ребенок и меня нужно было как то занять, заговорить. Он пускался в воспоминания о собственном детстве, которое, по его словам, было на редкость счастливым и безоблачным, полным самых интересных игр и чудесных происшествий. Он и прежде с удовольствием рассуждал на эту тему.

Я принялся рассматривать дядю Володю. Ничего нового я в нем не находил. Все тот же блаженный с виду добрый чудак… Чудак то чудак, однако ему каким — то образом посчастливилось тронуть сердце Майи, возбудить в ней нежность, а затем, судя по всему, и другие чувства. Для меня это теперь было ясно, как Божий день. Какие же объяснения я собирался получить у этого счастливого чудака?

Он продолжал что то рассказывать, но я почти не понимал того, что он говорил, да и не вникал. Мне была любопытна сама мысль, что вот такой, стало быть, лепет приятен Майе. Этот лепет уютно обволакивает ее, вызывает желание взять под руку того, кто городит подобную милую чепуху, прижаться, пригреться, приласкать блаженненького, который, конечно, пробуждает в ней материнские чувства.

Нет, я не слушал его, но внутри что — то вздрагивало, когда он упоминал имя Майи. А упоминал он его поминутно. У меня было нехорошее чувство. Не то чтобы ревность. Не то чтобы раздражение. Дядя Володя вообще был тут не при чем. Я так надеялся на прощальную улыбку, и я ее лишился. Я надеялся на какую то новую жизнь, на меня даже повеяло ее оптимистической свежестью, но… дверца захлопнулась. Это вроде того, как однажды в прекрасный солнечный день ко мне под окно на жестяной карниз свалился откуда то сверху полудохлый голубь. Тогда я испуганно вскочил, приник к окну. Птица с серыми опущенными веками дернулась, царапнула когтями по жести, ударила крыльями по стеклу. Но трепыхался голубь недолго. Буквально через несколько секунд свалился с моего карниза на нижний. А солнце сияло, небо голубело… Вот такое мимолетное ощущение.

Сейчас я сам был тем полумертвым агонизирующим голубем, который тяжело шмякается с карниза на карниз, падает все ниже, пока, наконец, не шмякнется, не распластается с остекленевшими зенками на пыльном асфальте.

Я посмотрел в сад. Воздух нагрелся, очистился от прохладной мути и сделался прозрачен. С полным восходом солнца на старых яблонях с невероятной быстротой, словно взрываясь, буквально на глазах стали лопаться почки, распускаться листья и цветы. Такого природного явления я никогда прежде не наблюдал. В течении каких-нибудь двадцати минут, пока я сидел у дяди Володи, сад абсолютно переменился, зазеленел, побелел — темные голые ветви деревьев покрылись свежими листочками и крупными цветами. Тут же около цветов закружились первые пчелы. В неподвижном воздухе протянулись через сад, перекрещиваясь во всех направлениях, длинные и узкие, словно кружевные дорожки, полосы сизого дыма. Это с утра пораньше старик садовник (тот самый, что в прошлое лето засадил все клумбы душистой матиолой) жег остатки прошлогодних листьев.