Сергей Морозов - Великий полдень

— Кстати! — заметила Мама. — Ее обаяние, кажется, готово распространиться и на тебя, Серж. Будь осторожен! Остерегайся ее.

— Да я его к ней близко не подпущу, Мама! — с улыбкой заверила подругу моя жена.

— Слышала бы ты, как он ее только что тут нахваливал! — усмехнулась Мама. — И хорошенькая она, и умная, и скромная.

— И ведь действительно не подкопаешься, — вздохнула Наташа. — Держит себя как святая… А у себя в апартаментах, я слышала, — добавила она, — хочет устроить настоящий вертеп.

— А Папа уверяет меня, что устраивает эти апартаменты, чтобы туда к ней могли захаживать влиятельные люди, — сказала Мама. — Мол, появится подходящее место для неформального общения… О, эта девочка сумела себя с ним поставить! Он познакомил ее со всеми нашими. Мужчины как с ума посходили. Так и вьются вокруг нее. Федя Голенищев ее просто обожает. Умоляет Папу, чтобы тот разрешил ей поработать в его предвыборном штабе. Маршал Сева при встрече берет под козырек. Даже наш философ-профессор начинает скакать при виде нее, как жеребчик. Тоже поет дифирамбы ее уму, убеждает ее всерьез заняться наукой и, конечно, набивается в научные руководители…

— Чего еще ожидать от мужчин! — не то презрительно, не то снисходительно хмыкнула моя жена.

— Единственный человек, который держит себя с ней строго и даже сурово, Толя Головин. Уж его-то не проведешь! — продолжала Мама. — Папа на него за это даже ворчит. Мол, почему он так с ней груб и неприветлив.

— Все дело в том, что Толя круглосуточно находится при исполнении, — пошутил я.

— Да уж, — заметила Мама, — что там у него в этот момент в штанах, не проверишь… Но вот что меня действительно беспокоит, — немного помолчав, добавила она, — так это, как она влияет на мою Майю!

— Не волнуйся, Мама, — ласково сказала моя жена, — я думаю, все это очень скоро и очень просто закончится. Изумрудноглазая шатенка себе на уме. Скоро она подцепит какого-нибудь банкира, женит на себе и будет счастливо жить-поживать.

— А по-моему, никаким банкирам тут не светит, — возразил я. — Скорее всего, Альга осчастливит какого-нибудь бедного художника или поэта и отправится вместе с ним куда-нибудь на край света. Куда-нибудь на Тибет, в Гималаи по монастырям — в поисках Шамбалы и света истины. Это было бы довольно-таки романтично.

— А я говорю, подцепит банкира, — настаивала Наташа. — У нее на физиономии написано, что она — девушка не промах!

— Если, конечно, не пустится во все тяжкие, так что потом, очумев и истаскавшись, действительно отправиться замаливать грехи в какой-нибудь монастырь… — язвительно подытожила Мама.

В этот момент снова включилась внутренняя связь и доложили: «Мама! Сейчас будет выступать Папа…» Мама тут же открыла жалюзи. Облаченный в строгий серый костюм, в галстуке — «селедке», Папа приближался к трибуне, с которой только что проворно сбежал какой-то делегат. Петрушка подобострастно объявил, что сейчас выступит «строитель, созидатель и благородный попечитель», «человек, благодаря самоотверженным усилиям которого была построена Москва», а ныне, кроме всего прочего, также «многоуважаемый, дорогой, искренний друг России». Разрумянившийся Папа неторопливо поднялся на трибуну и, вместо предисловия, вполоборота к президиуму, адресуясь, видимо, к Петрушке, с чрезвычайной серьезностью и отменной скромностью промолвил:

— Никакой я не многоуважаемый и дорогой. И даже не друг… Как и все мы, я просто — часть нашей общей России! Я ее верная пчелка!

Зал тут же разразился аплодисментами, а Петрушка, радостно осклабясь, приподнялся со своего места и стал прикладывать руку к сердцу, как бы виновато кланяться. Федя Голенищев снова стал подмигивать публике и потрясать сомкнутыми над головой руками. Вот, мол, какие у нас люди, вот какой у нас Папа. Я не сомневался, что это была очередная домашняя заготовка.

Насколько я помню, это было первое публичное выступление Папы. Прежде он даже интервью для телевидения не давал. Теперь, стало быть, час пробил.

Говорил он довольно-таки косноязычно и не слишком связно. Хотя и поглядывал в шпаргалку. Зато уверенно и проникновенно. Как на рабочем совещании в собственной Фирме. Тон его выступления отличался отменной скромностью и серьезностью.

— Да, друзья, я часть нашей общей России, — говорил он, — потому что ее прекрасные идеи это и мои идеи. Всех нас объединила любовь к нашей столице, нашей Москве и отечеству. Нас объединило дело возрождения того, что дорого нашим сердцам. Нас, наконец, объединил наш народный кандидат Федя Голенищев. И потому мы говорим: «Не сорвут, гады, выборов!» И это не случайность, — продолжал он. — Это глубоко символично, что движение в поддержку выборов поместилось не где-нибудь, а, как и в минувшие столетия, в дорогой нашему сердцу столице. Более того, в Москве! Уважаемые делегаты интересовались тут, как, мол, отреагирует Москва, как отреагируем мы, ее пчелки, на призыв подхватить это славное дело. А как, по-вашему, должна отреагировать Москва и ее пчелки? Конечно, положительно! О чем речь. Москва это суверенная территория России, которой, стало быть, и начнет прирастать вся русская земля. Пусть наша Москва превратится в огромный улей, и каждая пчела полетит сюда с медом. Пусть прекрасные народные идеи станут реальностью, Москва преобразится в Град Божий, в светоносную чудотворную икону, от которой благодать и свет распространяться по всему отечеству и даже по всему миру… Я, вообще-то, не очень компетентен в этом важном вопросе. Об этом лучше меня, пожалуй, скажут святые отцы, наше духовенство…