Владимир Соловьев - Апокалипсис от Владимира

Так вот, сидели мы там и обедали, дружным жеванием и причмокиванием воздавая должное высокому искусству армянских поваров. А вечно мечущийся Илья вдруг возьми и задай мне наипрекаверзнейший вопрос. Сказал он так противненько, со значением:

— А вот скажите, уважаемый Учитель…

Пытался я не дать ему договорить, так как чувствовал подвох:

— Какой же я тебе учитель, охламон? Даниил нам всем учитель и вождь, ибо сказано:

А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос, все же вы — братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник — Христос.

— Не обессудьте, дорогой Владимир Рудольфович, — хитро ответил Илья, — но для нашей страны и прилегающих окрестностей, как и для всех нас, сидящих за этим столом, вы и есть любимый учитель, что, само собой, не мешает нам всем почитать Даниила и даже думать о нем с придыханием. Вы ведь гораздо ближе к нему, чем кто-либо, включая братца вашего названого Билла, понимаешь ли, Гейтса. — Илья улыбнулся. — Так вот. Видите ли, дорогой ребе, вопросец назрел. Как вы часто говорите, и не вызывает это ни малейшего сомнения, ибо все, что вы говорите, в итоге оказывается истиной, тел на Земле больше, чем душ. Так вот, как вы считаете, что происходит с теми жалкими фрагментами душ, заточенными в телах грешников? Как с их телесными оболочками вы расправляетесь, уже известно всем, а вот что происходит с нетелесным компонентом?

Мне не хотелось отвечать Илье в столь же шутливом тоне, так как тема была уж больно серьезная. За его вопросом определенно скрывался страх, и по-другому он звучал примерно так: «Что там — по ту сторону смерти?»

— Илья, — ответил я и посмотрел ему в глаза: — не надо бояться смерти! Это категория неизбежности. Не от нас она зависит, мы вверили свою жизнь в самые надежные руки и только на Спасителя и можем уповать. Конечно, люди разочаровали Творца, и даже сейчас, когда последние песчинки падают в часах времен, сыны человеческие немощны духом и верой. Большинство из живших на этой Земле не оставили сколь-нибудь значимого следа. Дерьма, как результата их жизнедеятельности, в мире только прибавилось, а вот света Божественного что-то не очень. Конечно, великих праведников, как и жутких злодеев, было немного. В человеке много чего намешано — живет он и творит разные дела, то плохие, то хорошие. На чаше весов в последний час предъявить он сможет многое, но лишь легковесное, вот и не заслужит ничего иного, кроме как исчезнуть в небытии. И правы многие атеисты, говорящие, что после смерти остаются только смердящие, разлагающиеся куски плоти. Не надо на меня так смотреть, будто я взрослый дядька, который только что отобрал любимую игрушку у неразумных дитятей!

— Но если загробной жизни нет, то зачем все это?

— Вот не умеете вы слушать, — воскликнул я. — Моя любимая фраза: говорить умеют почти все, а слушать — единицы!

— Простите, Учитель, — Илья склонился в притворном поклоне, чуть не опрокинув на себя тарелку с салатом, — продолжайте.

— А вот не буду — обиделся! Подай-ка лучше кюфту, очень я до нее охоч. Молодец, Табриз, замечательная еда! Люблю я Армению: людей, природу, еду. Знаешь, всю жизнь меня окружают армяне, и я от них ни разу ничего плохого не видел. Удивительные люди! А ты почему именно это место выбрал?

Табриз вскинул брови вверх, выражая искреннее удивление моей неосведомленностью. Конечно, я знал, что его отец — выдающийся композитор, ученик самого Арама Хачатуряна, здесь бывал, но мне хотелось лишний раз сделать парню приятное, и я не ошибся. Табриз стал рассказывать об ученических годах отца. О том, как они с друзьями частенько ходили в эту забегаловку, общались, ну и все прочее, столь же трогательное, но в данной ситуации совсем неважное.

Илья постепенно закипал. Он хорошо понимал, что я специально издеваюсь над ним, не только не давая ответа на мучающий вопрос, но и уводя разговор совсем в другую сторону. Вместе с тем обижать Табриза ему не хотелось. Парень он уж больно нежный. А что, много вы знаете людей, называющих своих родителей на «вы»? Табриз — один из них. А кроме того, Илья испытывал некоторые детские комплексы перед Табризом. Как известно, каждый еврейский мальчик должен уметь две вещи: играть в шахматы и владеть музыкальным инструментом. Илюха выполнял обе заповеди, но недостаточно точно. Несмотря на то что, даже будучи разбуженным среди ночи, он мог с завязанными глазами и руками воспроизвести какую-нибудь сицилианскую защиту и поставить мат в три хода, фортепиано в его руках могло быть использовано только как громоздкая подставка под шахматную доску. Музыка ускользнула от него. Тот факт, что Табриз умел не только играть на музыкальных инструментах, но даже сочинять неплохую музыку (тем самым превосходя всех нас в еврейской области умений), бесспорно, восхищал Илью и меня самого. Я не умею играть ни на чем. Хотя сейчас это уже не вполне верное утверждение. Перефразируем. Теперь я умею играть на любом инструменте, хотя никогда этому не учился. Спасибо товарищу Даниилу за наше приобретенное знание! Табриз, как человек очень тонкой душевной организации, понимал мою игру и, чувствуя возрастающее напряжение Ильи, сознательно скомкал свой рассказ, посмотрел на меня с улыбкой и сказал: