Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Валентин ответил не сразу. Против воли отключившись вдруг от разговора, он смотрел на окружающие хребты и машинально отмечал про себя, что ближние из них выглядят сейчас тяжелыми, угрюмыми, будто закоченели от холода и сырости, а дальние напоминают застывшие за дождевой дымкой волны чего-то ураганно вздыбленного — моря не моря, но как бы и не земли.

— Нашел, — проговорил он после затянувшейся паузы и, смеясь, уставился на Романа. — Нашел. Вот ты не поверишь, но это Индия.

— А, идешь ты пляшешь, — вяло махнул Роман и, вмиг утратив интерес к разговору, двинулся вниз.

— Осторожней! — идя следом, говорил Валентин. — Загреметь на спуске еще легче, чем на подъеме…

Минут пять они спускались в молчанье, словно поссорились, потом Валентин, глядя ему в затылок, сказал:

— А ведь насчет Индии я серьезно…

Роман промолчал, но по ушам было видно, что слушает.

Когда-то Даниил Данилович внушал своему сыну, что в поле надо работать, имея в голове какую-нибудь идею. Без нее все твои знания — кирпичи, лежащие навалом. Но когда на них накладывается идея — возникает здание. Если идея ошибочна, то и здание получится ущербным, но все-таки это будет некое сооружение, а не бесформенный навал кирпичей. Исследователя природы с ошибочной идеей оспаривают, исследователя природы вообще без идеи — игнорируют.

Никаких своих взглядов Даниил Данилович Вале не навязывал — теорией контракции тот увлекся вполне самостоятельно и в образ сжимающейся Земли уверовал с безоглядным максимализмом юности. Это было на втором курсе университета. Ему вдруг все стало понятно. Вот уже сотни миллионов лет Земля постепенно уменьшается — следовательно, ее поверхность должна сминаться подобно тому, как сморщивается кожура усыхающего яблока. Так возникают горы. И вот почему пласты пород на всех континентах смяты в складки. Да, многие непонятные до того явления получили простое и изящное объяснение… Но потом пришло разочарование. Оказалось, с не меньшим успехом можно доказать совершенно противоположное, а именно — что планета наша расширяется. Валентин охладел к контракции, однако и теорию расширения Земли он тоже не принял, но вовсе не потому, что она уступала первой в смысле доказательств. Нет, он счел унизительным для себя столь резко, аж сразу на сто восемьдесят градусов, менять свои убеждения. Черт возьми, что он, флюгер какой-то, что ли? К вашему сведению, он относится к классу позвоночных, но никак не хордовых!

Правда, в богатом хозяйстве геологической науки отыскалась еще одна теория, причем созданная как бы нарочно для таких вот излишне привередливых молодцов: Земля пульсирует, попеременно сжимается и расширяется. Но эта золотая середина опять-таки не пришлась Валентину по сердцу. Компромиссы вообще вызывали у него неприязнь: если кто-то сказал, что дважды два есть четыре, а другой — пять, то четыре с половиной отнюдь не является правильным ответом…

Некоторое время Валентин пребывал в растерянности — но это внутренне, а внешне сделался этаким нигилистом, презрительно отрицающим «все эти кабинетные выдумки», которые сегодня утверждают одно, а завтра — совсем обратное. Это уже потом, значительно позднее, он понял, что ошибки теории контракции с лихвой окупаются самим фактом ее возникновения, ибо она была свидетельством мужества человеческого ума, дерзнувшего покуситься на столь, казалось бы, незыблемую основу основ, как размер самой Земли.

Итак, на какое-то время планета для Валентина застыла, умерла, превратилась в недвижный труп. Однако долго так оставаться, конечно, не могло. Сам собой явился вопрос: позвольте, разве не выпало человечеству жить на Земле отнюдь не в период благостного затишья на ней, а в разгар одной из тех тектонических бурь, которые за геологически мгновенный срок взламывают плоские горизонты древних равнин сумасшедшей осциллограммой горных цепей, а седые от солончаков степи и пустыни, ржавые от тысячелетней латеритной [35] Латерит — своеобразная порода, которая является продуктом выветривания богатых алюминием почв в условиях жаркого и влажного климата; ржаво-красный цвет латерита обусловлен обилием окислов железа. пыли, погружают на дно морей, чтобы там, в их сумрачных глубинах, опять и опять творить таинство обновления земного лика? Все, практически все нынешние горные сооружения возникли совсем недавно, чуть ли не на памяти рода человеческого — всего каких-то несколько миллионов лет назад. Породившая их подземная буря называлась альпийской революцией, и она еще не кончилась — и это было прекрасно, ибо что может быть более созвучным романтике молодого сердца, чем революция? И однако, даже революции в том, как их описывали в почтенных толстых книгах, выглядели скучными. «Скучная революция» — нет, тогда еще Валентин не додумался соединить в своем сознании два этих несовместимых слова, но интуитивный протест против вертикальных движений ощущал постоянно. Вертикальные движения: вверх-вниз, вверх-вниз — это была какая-то мертвая зыбь, а не революция, преобразующая лик целой планеты. Безысходное однообразие качающегося маятника…