Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Сев в мокрое седло, взяв в руки мокрую раскисшую сыромятину поводьев, Роман сразу нахохлился и примолк. Валентин невольно ему посочувствовал: ехать верхом в дождь, да еще не молодецкой рысью, а плестись шагом, — занятие тоскливое. И взирая из-под брезентового капюшона, с которого текут холодные струи, видеть вокруг себя все одну и ту же пропитанную водой тайгу, унылую и бесприютную, тоже не очень весело. Поэтому, когда Валентин, почти целый час ехавший молча, вдруг остановил коня и объявил, что пора подниматься на «горку», Роман с готовностью встрепенулся:

— Давай, давай, шеф! Хоть согреемся, что ли. Валентин спрыгнул с седла и сказал Грише:

— Подожди, мы быстро. Можешь развести костер, чтоб не было скучно.

Неуклюжие в своих задубевших от воды брезентовых дождевиках, косолапо ступая по мокрым камням, Валентин и Роман начали медленно подниматься по склону. Все так же нудно и нескончаемо моросил дождь. Возвышавшийся перед ними отрог был не очень высок, гол, гребень как бы оглажен временем, вылизан ветрами, так что ни единая зазубринка в виде скального останца не нарушала его ровной, мягко-волнистой линии. И от подножья, где кончалась тайга, до самого верха он был, словно доисторический ящер, бронирован глухой чешуей крупноглыбовой россыпи.

Поднимались со всей осторожностью. Россыпь была «живая» — ни одна глыба в ней отнюдь не залегла намертво на веки вечные, а была путником, неуловимо для глаз человеческих бредущим в толпе своих собратьев вниз, к базису эрозии, и потому вся россыпь пребывала в состоянии неустойчивого равновесия. По сути, это был обвал, камнепад, растянувшийся на тысячелетия. В довершение ажурным кружевом лежащий на камнях олений мох, напитавшись влагой, скользил под ногами, будто мыло.

Валентин с самого начала подъема решительно отобрал у Романа его щегольской импортный молоток и вручил взамен свой, с длинной ручкой, заявив при этом:

— Не все доморощенное хуже заграничного!

Теперь тот шагал, пользуясь им, как тростью, Валентин же, подстраховывая, держался позади.

Весь подъем занял полчаса. Оказавшись наверху, Роман недоуменно посмотрел вокруг.

— Пардон, а где же здесь обнажение? Действительно, вершина отрога была округлой и гладкой, как спина сытого животного.

Вместо ответа Валентин расстегнул на груди плащ, под которым оказался бинокль с предусмотрительно насаженными на объективы блендами, которые на этот раз должны были защищать стекла не от солнца, как обычно, а от дождя.

— Взгляни вон на тот склон, — указал Валентин, передавая бинокль.

Отрог, на котором они сейчас находились, разделял две долины: ту, откуда они поднялись, и другую, казавшуюся перенесенной сюда из иной физико-географической зоны, откуда-то из приполярных широт, — настолько она отличалась от первой. Она была не очень широка, но представлялась таковой из-за отсутствия растительности — одна только белесая чахлая трава покрывала ее дно и борта, и цвет этот придавал долине какой-то безжизненный облик. Протекавшая по ней речушка, тихая и неприметная, выглядела водотоком скорей тундровым, чем горным. Водораздел, вздымавшийся на той ее стороне, был суров, впечатлял своими четкими, лаконичными очертаниями, складной монолитностью. Гребень его был щербат, с резкими взлетами пиков, склон — скалист, открыт взору. Это горное сооружение отдаленно напоминало покрытый шаровой защитной краской военный корабль, в сложном силуэте которого все целесообразно и уравновешено.

— Что ж, покняпаем, — загадочно произнес Роман, что, как понял Валентин, должно было, видимо, означать «посмотрим». — Покняпаем, — повторил он, подкручивая окуляры.

После этого замолчал и молчал довольно долго, весь, казалось, уйдя в черные глазницы объективов.

— Слушай, — проговорил он наконец, голос его звучал глухо. — Это что… что это за колеса такие, а?

— Колеса, — машинально повторил Валентин; от одного этого слова вмиг распался прежний образ военного корабля и возникло совсем иное, а именно нечто вроде мощного трудяги электровоза. — Да, это ты хорошо сказал — колеса…

Вздымавшийся впереди склон в верхней части слагался пластами пород, хоть сильно смятыми, трещиноватыми, но тем не менее сохранившими свою цельность. Пласты разнились по цвету, благодаря чему прихотливо изогнутые складки были отлично различимы. Ближе к подножью картина решительно менялась. Исчезала упорядоченность. Пласты здесь были разбиты на куски, раздавлены, перетерты, окрашены в тревожные ржаво-малиновые цвета, словно породу отожгло в огне преисподней. Среди хаотической мешанины трещин, обломков, охристых разводов и пятен кое-где виднелись истерзанные остатки слоев, подобных верхним, — можно было угадать серые гнейсы, почти черные сланцы, желтоватые песчаники, светлые известняки. Эти обломки на первый взгляд были беспорядочно перемешаны с ржавой землистой массой, но постепенно в их размещении проступала некая закономерность. Они вполне определенно слагались в огромные круги, спирали, частично скрытые под землей, местами фрагментарные, расплывчатые, как бы не до конца сформировавшиеся. Впечатление было такое, что в раскаленных недрах земли несчастные пласты побывали в адской кузнице, где беспощадные адские кузнецы, давя, ломая, паля огнем, свернули их в исполинские рулоны, торцы которых виднеются теперь в толще горы в виде этих самых спиралевидных образований.