Моника Фагерхольм - Американка

— Я хочу бегать в альпах, как в фильме «Звуки музыки», — заявила Дорис Флинкенберг.

— Я наконец-то хочу встретиться с ней. С Лорелей Линдберг.

— Хо-ро-шо. Я этого ждала.

Мальчик в бассейне. Но мальчик лежит на дне бассейна, с закрытыми глазами. Играет музыка. Вот приходит ночь. Такая холодная, такая гулкая, такая удивительная. Она подошла к нему. Так это было.

Девочка проснулась от шума и сразу выбралась из кровати. Надела шелковое кимоно и сунула ноги в домашние туфли на высоких каблуках и с помпонами. Но не тронула одежду Эдди, это больше не требовалось, теперь уже нет.

Дверь, которая вела на лестницу в подвал, была открыта.

Сандра Заячья Губа. Она увидела его в бассейне. Он лежал неподвижно, глаза закрыты, возможно, он спал. Держась за перила, она спустилась по лестнице и подошла к нему.

— Теперь я расскажу вам о любви, — сказала девочкам Никто Херман в начале лета давным-давно, у домика Эдди на Втором мысу. — В человека влюбляются не за его приятные или даже прекрасные качества. А если в нем есть что-то такое, что пробуждает другого к жизни.

— И что это такое, — тут Никто Херман выдержала паузу, а потом продолжила дальше, — никто никогда не узнает.

И она, Сандра, там внизу в бассейне, поняла, о чем говорила Никто Херман. Она поняла это, когда спустилась по лестнице, словно лунатик, который бродит во сне.

Когда она подошла, он открыл глаза и, да, увидел ее.

Не был ли это сон?

Весь дом спал, спал после очередной бурной охотничьей вечеринки, какие все еще устраивали, иногда — время от времени. Но после того, как появилась Никто Херман, уже не такие, как прежде, — без «официанточек», или их поубавилось, зато с большим простором для, как это назвать, всяких неожиданностей. Порой по ночам появлялись совершенно посторонние люди. Приятели Никто Херман, а также завсегдатаи матросского кабачка. Частенько — Магнус фон Б. и Бенку. Сандра глазам своим не верила. Впрочем, они почти всегда были пьяные.

И начинало казаться, что вся красота постепенно превращается в вакханалию.

И все же, мальчишка. Бенгт.

Это случилось. Мальчик в бассейне. Как рассказать об этом? Следует ли об этом рассказывать? Возможно ли об этом рассказать? Кому-нибудь? Даже Дорис, которая значила для нее больше других, которая больше всех в мире была на нее похожа? Была как она сама, была ею самой…

Когда сама не понимала, что это такое. Или наоборот — прекрасно знала. Но все же это было так нелепо. Как в этом разобраться?

Она не могла. Не могла ничего сказать.

— Бенку нравятся маленькие птички, — сообщила Дорис Флинкенберг маме кузин на кухне кузин как-то утром в октябре месяце, пока ела тесто из миски, «такие чуть замерзшие». Взгляд во двор; утро субботы, и Дорис смотрит в окно на двор кузин, где, словно одеяло, лежит иней, который должен растаять на солнце, обещанном прогнозом погоды: выглянет солнце и день станет ясным и красочным, каким только и может быть замечательный осенний денек в Поселке. Миска опустела, Дорис поглядела во двор.

Она увидела, как идет Бенку, из леса. Он выглядел так, словно кутил всю ночь. И —

— Что ты сказала, Дорис?

— Ничего.

— Куда ты идешь?

— На улицу.

И вот она пришла сюда, прошла через скалы на Втором мысе. Осень, осень, дачники разъехались, крысы танцуют на столах где хотят — по всему Второму мысу. А потом распогодилось, как и было обещано, и день засиял. Стекла в Стеклянном доме отражали солнце и воду. Море, дом — все горело. Но не взаправду, это был специально придуманный архитектором сложный эффект.

И вот она пришла сюда, Дорис Ночь, у нее бледная кожа. В темной одежде. И Сандра Ночь, с бледной кожей, одетая во что-то розовое. Принцесса Стигмата из Тысячи комнат; и губы как у принцессы — опухшие от поцелуев.

Тяжелые от ласк прошедшей ночи. Дорис это замечает, но ничего не говорит.

И Сандра Вэрн ничего не говорит.

Их все же двое, само собой.

Без лишних слов они сопровождают друг друга.

— ПРАВДА ЛИ МЫ ХОТИМ ПОКОЯ, ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ?

Это разлетается эхом над двором кузин. Так громко, что отдается даже в сторожке Риты и Сольвейг.

— Если революция Бенку произойдет завтра, то я возьму револьвер и застрелюсь просто от скуки, — заявила Рита Сольвейг.

У них в сторожке был револьвер. На полке на стене. Папин револьвер. Не папы кузин, а их собственного.

— Бах, — отвечала Сольвейг со смехом. — Бах-бах-бах-бах. — И притворилась, что приставляет револьвер к виску.

Рита рассмеялась