Валерий Былинский - Адаптация

Бывает так, что человек жив, но для тебя он кончается. А ты – кончаешься для него. И часто кто-то кончается еще раньше, чем ты понимаешь, что это произошло. Странное дело: жил когда-то с женщиной, как с родной, спали вместе, ели вместе, понимали друг друга с полуслова – а кусок этой пятилетней жизни будто вырезал кто-то огромными небесными ножницами и бросил увядшую картонную коробку супружеской жизни на свалку. Мне кажется: перейдя границу будущего, я теперь часто буду гулять по свалке таких вот человеческих, когда-то сверкавших от счастья кусков жизни – иду, ступаю прорезиненными ботинками по размякшим в грязи поблекшим цветным плакатам на тему «супружеская жизнь».

Я сказал тогда жене: слушай, Лен, ты родишь мне золотистых детей? Она засмеялась: ну уж, какие получатся! И мы занялись любовью. И это действительно было так – мы не сношались, не трахались, мы занимались любовью. Мы были тогда студентами, делили на двоих забитую шкафами и книгами микроскопическую комнату в коммунальной квартире, напротив гудела вечными рыночными голосами станция метро «Петровско-Разумовская» и гостиница, в которой жили тогда еще бедные беженцы с Кавказа и Востока. За стеной ругались пьяные соседи, а мы глушили их ругань проникновением друг в друга, погружались во влагу своих дорогих, бесценных тел. А наутро вдвоем, обнимаясь, ехали через всю Москву в переполненном метро, писали в тетрадках лекции, курили в курилках, обедали, пили пиво и кока-колу и возвращались домой. А в выходные шли гулять в Ботанический сад и думали, что когда-нибудь и у нас будет большая квартира, и мы будем гулять по дорожкам этого серебристого сада с коляской, в которой будет спать наша дочка или сын. Иногда мы с женой ложились спать днем, тесно прижавшись друг к другу. Я шутливо называл ее шумное горячее дыхание в мое ухо дыханием динозаврика – Лена смешно и несерьезно обижалась, отворачивалась, выгибая тело, и я засыпал, прижимаясь к ее спине. Или просто лежал и думал, ощущал, как все у нас очень хорошо и спокойно. Мы мерно дышали двумя тихими динозавриками в темное стекло старого зеркала на трюмо напротив кровати, и нам обоим было очень, даже как-то тревожно, страшно хорошо…

Я вытащил из холодильника яйца, залил их водой, включил огонь на плите. Вскипятил кофе, достал вчерашние булочки, сыр. На работу сегодня меня, скорее всего, не вызовут.

Вспомнил об «Адаптации». Мысль о книге про человека, блуждающего и тыкающегося в каких-то людей, чтобы обрести собственный личный покой, показалась мне вдруг отвратительной. Ему кажется, что он самый умный и продвинутый – один такой духовно возвышенный, а все остальные вокруг лишь придурковато хохочут, показывая белые, как у собак, зубы, и бодро шагают на свои работы – потому что ниже его по интеллекту и не способны глубоко чувствовать.

Ведь так не бывает, здесь какая-то ошибка, ошибка. Чего-то важного и настоящего он не чувствует, этот главный герой, воспринимающий жизнь как мастурбацию и желающий иметь ее как любовницу, ночью и днем. Но ради чего он желает ее вот так – ради любви или ради наслаждения? Он говорит о любви – но не знает ее, так рассуждают люди о войне, сами никогда не побывав на ней. И только в какие-то мгновения вдруг догадывается, что все люди на этом свете тоже мучаются и переживают, пытаясь адаптироваться к жизни, как и он. Но, как и он, они боятся проявить слабость, – вот что думает этот герой. Внутри у них выломали нечто, откуда они когда-то черпали силу. От чего-то они оторвались, но ни к чему не приплыли. Плавают по кругу, сознавая, что их втягивает в воронку жутко медленный водоворот. Можно сразу нырнуть на глубину или начать быстро плыть к берегу – водоворот-то несильный, преодолеть его можно. Но как же трудно понять, куда и зачем плыть, если все безразлично…

Но если всем все безразлично, мир не жил бы, так ведь, так, так?

Значит – не всем все безразлично?

Чтобы жить, нужно действие. Ведь в конце концов, я еще не решился окончательно пойти на дно. Нет? Тогда действие.

Среди вещей, брошенных в корзину для стирки, я нашел свои старые джинсы «Levi’s». Еще европейского производства. Сейчас с таким качеством одежды почти нет. Сегодня «Ливайсы» делают в Турции, Мексике, Гондурасе, Малайзии. Штаны, выдержавшие шесть лет жизни, только немного протерлись внизу и на кармане сзади. Шевелись, делай хоть что-то, – говорю я себе. Вытаскиваю джинсы из стиральной корзины, бросаю в урну. Туда же следуют две старые футболки, застиранные трусы и один найденный носок. Ковшом кухонного совка вминаю хлопковую массу поглубже в мусорное ведро. Еще действия, чтобы ожить? Вот он, протест плавающего над водоворотом, созданного по образу и подобию Кого-то какого-то существа. Выпить, что ли? Да нет, не хочется. Вымыть пол на кухне? Собственно, для кого?