Персиваль Эверетт - Глиф

– Он обожает «Си-эн-эн», – сказала она. – И прогноз погоды.

Дэвис была нервная женщина, ее взгляд бегал по сидящим за столом, но никогда не задерживался на мне. Искала ли она признания – сложно сказать, однако своей работы явно не стеснялась. Должно быть, ей нравилась завеса секретности, скрывавшая это место, и все же глаза у нее бегали.

– Еще Рональд ходит в туалет. Правда, мы пока только учимся смывать.

Когда громкий и неестественно вежливый смех умолк, Дэвис посмотрела на меня, словно спрашивала, умею ли это я.

Доктора Кирнан были супруги-психиатры с севера Миннесоты, считавшие, что возвращение к мысли XVIII века позволит преодолеть умственные расстройства и что всякое безумие (они настаивали на слове «безумие») объясняется отсутствием рассудка. Они хотели очистить тела, пробудить пациентов и силой вернуть рассудок. Рассказывая наперебой, они все более оживлялись, глаза горели, а муж-Кирнан в какой-то момент даже как будто пустил слюну.

– Наша главная методика – водная.

– У нас есть бассейн, мы завязываем пациенту глаза, обводим его вокруг и в самый неожиданный момент сталкиваем в воду.

– Мы надеемся, что от шока рассудок вернется.

– Еще у нас есть большая ванна.

– Колоссальных размеров.

– Мы связываем пациента и делаем вид, что очень им недовольны.

– Мы внушаем ему, что не на шутку рассердились и что с нас хватит.

– Потом открываем кран.

– Вода все поднимается и поднимается, наконец она плещется у кончика его носа.

– Это как крещение.

На вопрос, не падает ли эффективность терапии после пары сеансов из-за привыкания, один из Кирнанов сказал:

– Именно поэтому мы привезли пятнадцать субъектов.

– Отъявленные безумцы, скажу я вам.

– Вы бы удивились, сколько раз можно тонуть и пугаться.

– Вся эта шумиха вокруг умственных заболеваний – просто уловка, чтобы выпрашивать гранты подлекарства и лечебницы.

– Уж поверьте, если взять параноика-шизофреника, приставить к его лбу сорок четвертый «магнум» и спустить курок, это вправит ему мозги. [148]

– Так или иначе.

Доктора Кирнан рассмеялись.

Доктор Джеллофф почти весь завтрак молчал, но внимательно слушал, смеясь шуткам докторов и изредка спрашивая, не нужно ли кому чего. Если да, то он передавал информацию одному из трех слуг, которые стояли так близко, что и сами слышали просьбу. Джеллофф единственный мне улыбался и даже сказал Штайммель, что может велеть своим людям, так он их называл, «подогреть молока для этого бутуза».

Под конец Джеллофф все-таки поинтересовался:

– Доктор Штайммель, а что пишет ваш ребенок?

– Пишет? – переспросила Штайммель.

– Да, за стойкой он написал мне послание, очень интересное послание. По крайней мере, сам его мне вручил.

– Буквы он пишет, да, – медленно сказала Штайммель. – Проявляет выдающиеся моторные способности, но чтобы послания… – Она засмеялась и посмотрела на Бориса так выразительно, что он тоже хихикнул.

– Голову даю на отсечение, – ответил Джеллофф.

– Это было бы что-то, – сказала Дэвис, разглядывая меня через стол; обезьяна карабкалась на нее. – Да уж, это было бы что-то.

Меня можно назвать возвратом к Ренессансу, и не потому, что я достиг вершин в нескольких областях или хотя бы одной: дело в том, что творчество для меня не средство самовыражения, а упражнение в мастерстве, поэтическом или нет. И это несмотря на мои автобиографические претензии и довольно смелое допущение, что мой опыт и анализ будет интересен кому-то еще. Но нельзя сказать также, чтобы я считал свое искусство объективной дисциплиной, которая благодаря подражанию и риторическим приемам совершенствовалась бы или становилась красивее.

То, чем я занимался в своей кроватке с ручкой и бумагой, не было кратчайшим путем к личной свободе. Описанием или иллюстрированием общественных или культурных истин я тоже не увлекался. Я, в конце концов, был ребенок, ребенок-пленник. Социальные истины ничего не могли для меня значить. Этика была просто химерой, понятием-единорогом, национальный характер – далекой неразличимой мишенью. Я на самом деле был островом. Островком. Но все равно не отрекался от своей общественной роли художника – просто считал такое обозначение туманным. И совесть меня за это не мучила. Совесть меня вообще не мучила. Абстрактно я понимал, что такое угрызения совести, мог опознать их в рассказах и романах без прямого упоминания, но не располагал материалом, чтобы их ощутить. А если б и располагал, то не поддался бы. Островок. Ну их в жопу. [150]