Персиваль Эверетт - Глиф

– Ха, – сказала Штайммель. – Ни хера я не поделюсь. А если кто будет шнырять в наших краях – отгрызу башку. – Затем она улыбнулась. – Мы с удовольствием составим вам компанию.

Во сне я вел машину. Не знаю, ребенок или нет, но я вел машину, нажимал на педали, поглядывал в зеркала и держал руль. Сон был необычный: с моим участием. Я гордился, что умею водить. Вождение определенно представлялось мне делом гения. И во сне я был настолько гениален, что вел машину. Ma и Инфлято сидели сзади, пристегнутые к огромным детским креслам. Они поражались, что я могу вести машину, и постоянно это повторяли.

– Как это ты вдруг научился водить? – спросили они.

– Я гений, – заявил я. А потом добавил: – Почему вы не говорили, что водить так весело?

– Это еще и опасно, – сказала мать.

Я обернулся и посмотрел на них.

– А почему? – спросил я.

Они оба завизжали.

Смотри на дорогу! – сказал Инфлято.

Вы меня нервируете, – ответил я. – Все, останавливаюсь. – И тут я понял, что не умею. – Как ее остановить?

– Нажми на тормоз, – сказал Инфлято.

Внезапно мои ноги превратились в пухлые младенческие ножки, и я не смог дотянуться до педалей.

– Он посередине, – сказал Инфлято.

И я уже ничего не видел сквозь ветровое стекло. Перед глазами остался только низ руля, который крутился туда-сюда без моего участия. Я оглянулся на родителей. Те завопили, и я завопил вместе с ними.

Мы отправились к себе, и пока Борис нес меня обратно в машину, я написал:

Мне понадобится много книг.

Штайммель взяла записку, прочитала и сказала:

– Я принесу тебе любые книжки, какие захочешь. Будут тебе любые книжки, и бумага, и сколько угодно разноцветных ручек.

– Вы бы, наверно, поосторожнее с ним разговаривали, – сказал Борис.

– Ты его боишься, Борис?

– Честно, доктор Штайммель, – боюсь.

– Не волнуйся, Борис. Я не оставлю тебя на растерзание коварному кровожадному карапузу.

неумеренная аллитерация есть признак косного воображения – если не хуже

Борис прочитал записку и рассмеялся.

Штайммель как раз садилась в машину.

– Что смешного?

– Ничего, – сказал Борис. – Абсолютно.

– Истина и ложь. Смысл и бессмыслица. Я и не-я. Рассудок и безрассудство. Центральность и маргинальность. Единственное, что разделяет любые из этих свойств, – проведенная линия. Но у линии нет глубины – нет глубины, а значит, это никакая не граница. Ее концы есть просто координаты в пространстве, а следовательно, что-то значат друг для друга лишь благодаря некоему ориентиру, например линии, прямой или кривой. И я знаю, что занимаю точку в пространстве «здравомыслие», поскольку вижу другую точку – «безумие» – и ориентируюсь относительно нее, и, рассматривая линию, которая сообщает им обеим смысл, я понимаю, что она не разделяет точки, но соединяет. А еще с колотящимся сердцем я понимаю, что, имея две точки и линию, могу найти другие точки, помимо «безумия», но не могу сказать, где какая, поскольку точки пространства не имеют измерений. Аналогично, оглядываясь на конечную точку «здравомыслие», я вижу, что это вовсе не конечная точка. Получается, линия идет в одну сторону позади меня и в другую сторону передо мной, и я не могу определить свое место на линии, и тогда пересекаю ее другой линией и говорю, что «безумие» – это вот там. Но откуда мне знать, что она не описала круг у меня за спиной? Откуда мне знать, не замышляет ли что-нибудь точка на линии безумия? Возможно, стоит идти вперед, чтобы она не подкралась сзади. Возможно, стоит бежать. А может быть, точка «безумие» никуда не двигалась и не собиралась. Может быть, точка «здравомыслие» меня предала. Эти две точки могут быть в сговоре. Я не параноик. Я не параноик. Я не тронусь с места. Вот и все. Я буду стоять, где стою, замерев в пространстве. – Эмиль Штайгер [139]отпил воды из сжатого в потных руках стакана. – Ты понимаешь, о чем я?

– Прекрасно понимаю, – ответил Дж. Хиллис Миллер. [140]– У меня была такая машина. Иногда, в сильный мороз, напрочь отказывалась заводиться.

– Я забыл учесть реальное и мнимое. Мертвое и живое. В скобках и вне скобок. – Штайгер заорал изо всех сил и швырнул стакан в дальнюю стену, процарапав на тисненых обоях полосы.

– Это был «мерседес», та машина.

– Скажи мне, Миллер: если все взвесить, ты думаешь, о нас кто-нибудь вспомнит?