Персиваль Эверетт: Американская пустыня

Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:

«Куда ведет меня чреда ночей и дней?»

Не отрывая уст, ответила мне чаша:

«Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»

То, что Теодор Стрит мертв, сомнению не подлежало. Скрытая ирония его трагической гибели не была оценена по достоинству: ведь никто не знал, что Теодор как раз ехал кончать с собой, когда ему… ну, скажем, помешали. Теперь же иронию и вовсе не разглядишь во всей этой шумихе, вызванной смертью Теда, его уходом, переселением в лучший мир и окончанием земного пути, и еще более тем фактом, что Тед предпочитает рассказывать свою же собственную историю в третьем лице: прием необычный (отдельных политиков и спортсменов мы в расчет не берем), хотя и вполне правомерный. Ведь неким непостижимым образом он пребывал – или даже пребывает – за пределами самого себя, не столько на парапете сознания, как на парапете самой жизни, тем более что, возможно, одно не всегда следует из другого. Однако безотносительно оттого, где именно пребывал или пребывает Тед, он как раз ехал к побережью с твердым намерением войти в океан и идти до тех пор, пока голова не скроется под волнами, после чего глубоко вдохнуть и набрать полные легкие воды, что, в соответствии с его ограниченными познаниями в сфере человеческой физиологии, должно было привести к прекращению жизненных процессов, при условии, конечно, если не вмешается какой-нибудь спасатель или бойскаут, или герлскаут (впрочем, опыт подсказывал Теду, что герлскауты обычно чрезмерным усердием и назойливостью не отличаются). Он ехал на вполне допустимой скорости вдоль по Оушн-бульвар, как вдруг какой-то толстяк бросился за своим наманикюренным пуделечком на проезжую часть чуть не под колеса грузовика «Ю-Пи-Эс», [ii]так что водитель громадной бурой глыбищи волей-неволей вильнул в сторону и вылетел на полосу встречного движения, то бишь помчался в лоб Теду Стриту в двухместной «ланчие» 1978 года выпуска. Грузовик и «ланчиа» со всего размаха врезались друг в друга. И если красный автомобильчик остановился как вкопанный, то сам Тед – нет: он продолжал двигаться в прежнем направлении сквозь уже разбитое ветровое стекло. Что характерно, на лице Теда не осталось ни единой ссадины, равно так и тело его не получило повреждений в области ребер, ключиц, рук или ног, зато голова была довольно-таки аккуратно отделена от всего остального. Видавшего виды полицейского вывернуло у смятого в гармошку переднего крыла «ланчии», а «зеленый» мальчишка-патрульный, открыв рот, так и вытаращился на валяющуюся на асфальте голову.

В отличие от всяких там французов, что, если верить историям, будучи обезглавлены, бросали последний скорбный взгляд на отторгнутое тело, Тед ничего такого не почувствовал. Он умер мгновенно, так сказать, целиком и полностью. Водитель «Ю-Пи-Эс» был настолько потрясен, что счел своим долгом присутствовать на похоронах Теда Стрита, а впоследствии прошел экзамен гражданской службы и сменил профессию. Прибыл автофургон коронера, а в нем – представитель коронера, но не сам коронер; юнец полюбовался на голову Теда, приоткрыв дверь, однако наружу не вылезая, удостоверился, что тот действительно мертв, сделал необходимые пометки в блокноте, потом на всякий случай звякнул в офис, чтобы уточнить, полагается ли упаковывать тело и голову в один и тот же мешок или по отдельности.

Голову Теда засунули покойнику под левую мышку, так, что пальцы руки легли на застывшие полуоткрытыми губы, и охлаждающий виниловый мешок застегнули на «молнию» снизу доверху. До морга автофургон добирался с остановками: ассистент патологоанатома заскочил перекусить в «Макдоналдс», потом навестил маму, заглянул в магазинчик комиксов и наведался на окраинную парковку, где содрал с местных сорванцов по доллару с каждого за шанс «позырить на трупак».

В морге, что располагался отнюдь не в недрах какого-нибудь госпиталя, а на втором этаже офиса патологоанатома – в здании времен шестидесятых, с множеством забитых наглухо окон и общим туалетом, – жена Теда, Глория, рассматривала голову мужа на видеомониторе: голова покоилась в металлическом тазу. Глория коротко вскрикнула – всякий бы ее понял! – рухнула в объятия сестрицы Ханны, которая «всегда, всегда Теда недолюбливала», и зарыдала – убедительно и, вне всякого сомнения, искренне: изображение головы на экране намертво врезалось ей в память. Картинка поначалу была чуть смазанной – а чего вы, собственно, хотели от экрана? – но в конце концов стала как две капли воды похожа на ту голову, рядом с которой Глория проспала столько лет. Однако ж во всем этом оставалось ощущение некой незавершенности: