Мухаммед Диб - Бог в стране варваров

Потом Камаль встал и так же молча, руки в карманах, подошел к одному из двух окон, глубоко высеченных в стене, и выглянул на улицу. Низко над землей все тот же ковер из различных растений, который он уже видел мельком из переулка, когда приближался к дому. Но свет уже накрыл ковер золотистой невесомой дымкой, уступая его, почти уже не существующего, алчности небес. Не оборачиваясь, не спуская глаз с колеблющегося воздуха, что предвещал приход ночи, хотя тени пока не начали сгущаться, Камаль спросил:

— Удалось вам привыкнуть к этой стране?

— Более или менее, — еле слышно отозвалась Марта.

— Прекрасная страна, что и говорить, но своеобразная и такая непохожая.

— На что?

— На Францию.

Марта усмехнулась.

— Это же естественно.

— Я хотел сказать, на все остальное. На любое другое место в мире.

— Я мало где была.

— А-а.

Стена, бесконечная, непреодолимая, отделяла его от молодой женщины. Он так и остался стоять на своем наблюдательном посту, как человек, покинутый на заброшенном берегу.

Переломив, однако, себя, он отошел от окна и, взглянув на Марту, рискнул еще раз:

— Чем вы занимаетесь?

Марта слегка нахмурила брови.

— Не поняла.

— Какой род деятельности вы избрали?

— Ах, вот вы про что! — Она засмеялась. — Я работаю в больнице.

— Знаю, что в больнице. Но что вы там делаете?

— Я анестезиолог.

— Что вы думаете о людях?

— О каких еще людях?

Она что, притворяется? Нет, кажется, и впрямь, не понимает.

— Об алжирцах.

Она снова нахмурилась.

— Думаю, что они простодушны, искренни… и потом…

Марта призадумалась.

— Что потом? — спросил он.

Она явно не находила нужного слова.

— Мне кажется, они отчаялись…

Камаль был поражен.

Но он не успел ничего сказать. Дверь резко распахнулась, и они увидели торжествующего Маджара с корзиной в вытянутой руке.

— Вот, притащил! Заждались, наверно?

— Да нет, ничего, — сказал Камаль.

Маджар повесил корзину с продуктами на гвоздь. В то же мгновенье живописная нагота белой, заштукатуренной стены напротив окна, углы и края двух других стен покрыло светлое пятно, где мелькали неверные отблески. Комната озарилась ровным безмятежным сиянием. Все трое, сосредоточив на нем внимание, впитывая его в себя, в течение нескольких минут не могли, да и не хотели, даже словом обмолвиться. Наблюдая, как скользят лучи по голой стене — правильно сделали, что ее не закрыли, — Камаль вновь задумался о словах молодой женщины, потом по причудливому ходу мыслей переключился на сказанное Маджаром и в конце концов решил, что верно поступил, приняв предложение остаться. Без тени сожаления предавался Камаль царившему в комнате покою. Он уселся поудобнее, да и сам понемногу оттаивал. Отпала необходимость обороняться, а тем более нападать, чтобы отстоять свои права, — это было так неожиданно, но Камаль не удивился. Он чувствовал себя если не таким счастливым, каким был совсем недавно целые четверть часа, то по крайней мере умиротворенным. День постепенно угасал, но слышно было, что жизнь в просторном доме идет своим чередом, да и с улицы доносился невнятный шум. Дрожание воздуха говорило о том, что солнце уже село. Свет в комнате струился только с белых стен.

Немного охрипшим, словно чужим голосом Камаль произнес:

— Думаю, вы делаете хорошее дело. Хоть я тут и наводил критику. Не знаю, смог бы я когда-нибудь отринуть все привычные представления и, как вы, как другие нищенствующие братья, пойти просить хлеб для бедняков.

Ответ прозвучал отчетливо, ясно, степенно. Ответил Маджар — он сидел на ступе, и его черная фигура вырисовывалась в нескольких шагах, — но, казалось, ответила все прибывавшая, сгущавшаяся тьма, в которой терялись очертания стены.

— Вы такой, какой есть. Зачем хотеть быть другим? Другим можно стать, лишь насилуя свою природу. Какая цель способна оправдать подобное посягательство? И каким он еще будет, этот другой?

— Рассуждая так, можно извинить любое простодушие.

— Вы перетолковываете мои слова, а ведь прекрасно поняли, что я имею в виду.

— Да, понял, — признался Камаль.

И после довольно долгого молчания тихо сказал:

— Люди думают, что ради дела они могут унизить себя, но только принижают само дело, губят его, когда стремятся защитить, принося в жертву свою веру и честь.

Он опять помолчал и лишь потом еле слышно выдохнул:

— Ненавижу, ненавижу благотворительность!

— Благотворительность! Вы думаете, мы потому идем к крестьянам?