Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

— Это все, что вы хотели со мной обсудить? — спросил Гитлер.

Розенберг ответил утвердительно, поблагодарил за доверие и попросил разрешения удалиться.

— Погодите. Выпьем кофе и продолжим. У меня к вам тоже есть дело.

Гитлер подал знак Ламмерсу, тот позвонил, и сразу в зал совещаний влетела целая стая девушек.

— Это мои секретарши, Розенберг, им здесь ужасно скучно, вот я и пользуюсь любой возможностью их немного развлечь.

Секретарши подали кофе, Гитлер подставил свою чашку и угостил всех, галантно передав по кругу блюдо с пирожными, которое притащил Борман.

Примерно через полчаса он отправил девушек восвояси.

— Продолжим, мой милый Розенберг.

И Гитлер стал говорить о том, как Сталин вскоре после начала войны отдал приказ депортировать всех поволжских немцев в Сибирь.

— Это развязывает нам руки, Розенберг. Теперь мы можем поступить с евреями таким же образом.

— Мы же не контролируем море…

Это именно он, Розенберг, некоторое время назад высказал мысль переселить евреев на Мадагаскар (правда, потом Риббентроп нагло присвоил эту идею). План, по его мнению, был наиэлегантнейший, все предыдущие депортации евреев, из Испании, Англии и других мест, остались в итоге безрезультатными, поскольку евреи просто переселялись в какую-то другую европейскую страну и начинали все с начала, обустраивались там, принимались давать деньги в рост, богатели и достигали все большего влияния… Какова их дальняя цель, Розенберг понял в Москве, во время кровавой вакханалии, которую евреи там устроили (русских среди организаторов революции было кот наплакал). Если раньше евреи были сосредоточены на деньгах, которых они добивались, не выбирая средств, то теперь они разоблачили себя, показав, что на самом деле им нужна власть — власть над всем миром.

На Мадагаскаре они были бы как следует изолированы, и заниматься только ростовщичеством им там никак не удалось бы, волей-неволей пришлось бы научиться и другим работам или, по крайней мере, их части, ибо убирать сортиры евреи все равно не будут, это они оставят аборигенам.

Но выяснилось, что у Гитлера совсем другие планы.

— На Мадагаскар мы их действительно отправить не можем. И к островам Северного Ледовитого океана у нас пока тоже нет доступа. — Эта идея тоже обсуждалась. — Но у нас теперь есть оккупированные восточные земли! Мы освободимся от евреев, переселив их в Прибалтику и на Украину.

— Война же, — сказал Розенберг скептически.

Работы и без того было выше головы, если еще начать возиться с евреями, то сколько на это надо потратить времени и людей? Придется строить новые гетто, концентрационные лагеря…

Он перечислил свои аргументы и заметил, что Гитлер занервничал.

— Так или иначе, но еврейский вопрос должен быть решен окончательно. В связи с этим я дал приказ собрать девятого декабря в Ванзее специальную конференцию.

С этим можно было согласиться. Соберутся, сделают вид, что обсуждают важный вопрос, и разойдутся, ничего не решив.

Он подумал, что теперь разговор уж точно окончен, но у Гитлера, кажется, было еще что-то на сердце.

— Это, конечно, страшно, Розенберг, но мы не можем остановиться на полпути. Сталин объявил партизанскую войну, это дает и нам карты в руки, мы можем в ближнем тылу обращаться с евреями посуровее. При малейшем подозрении — экзекуция. Но видите ли, в чем дело…

Они уже стояли, Ламмерс закончил вести протокол, Гитлер отпустил его, сам подошел совсем близко к Розенбергу, чего он обычно из-за своего маленького роста избегал, и стал приглушенно говорить что-то о Гиммлере, который недавно принял участие в одной из таких экзекуций и почти получил шок.

— Понимаете, Розенберг, слишком много крови…

Розенберг промолчал, не зная, что сказать: он был теоретиком, практическую сторону жизни знал плохо и вообще старался держаться подальше от всего «такого».

— Вы помните Брака?

Нет, Розенберг его не помнил.

— Это бывший шофер Гиммлера. Знаете, он проделал некоторые опыты с газом…

Гитлер еще некоторое время говорил про концлагери, газ и эвтаназию, но столь запутанно, что Розенберг никак не мог понять, что он имеет в виду. Может, в конце концов что-то и прояснилось бы, но прежде раздался негромкий стук в дверь, и тихо, как тень, появился Борман.

— Пора ужинать, мой фюрер.

Розенберг бросил удивленный взгляд на часы — пять часов пролетело незаметно.

Дождь стал сильнее, это был уже не такой приятный грибной дождичек, как в Берлине, а холодный ливень.