Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Мало я их к стенке поставил, подумал Сталин с сожалением.

Вообще он вел себя слишком мягко, с таким народом надо было действовать жестче. Не стоило верить директорам промышленных предприятий, когда они говорили, что заводы дают продукцию на пределе возможного, слишком поздно он отдал приказ перейти на семидневную рабочую неделю, да и мобилизацию надо было начать еще раньше, Россия это тебе не Германия, тут переброска войск занимала намного больше времени, железная дорога была просто не в состоянии пропускать такое количество эшелонов, да и с ленью и неуклюжестью русских, которые нельзя было одолеть даже угрозой смерти, тоже надо было считаться. Это были его, так сказать, стратегические ошибки. Далее тактические. Почему он ничего не предпринял, когда узнал, что Гитлер перебрасывает войска к границе? Он знал почему — боялся, что тот пронюхает о его планах. Это была ошибка. Надо было хотя бы сбивать разведывательные самолеты, чтобы попугать Гитлера и выказать какую-то степень готовности. Или нет, это было бы половинчатым решением. Самому надо было напасть побыстрее! Армия не готова? Ну, так утверждали генералы, а на самом деле? И даже если не совсем готова, все равно рискнуть стоило.

Да, это была его главная ошибка, в которой он мог обвинять только самого себя. Если бы он отдал приказ к наступлению, сейчас все обстояло бы иначе, поскольку тогда эффект неожиданности был бы на его стороне. Он как-то подумал об этом, но отбросил идею, хотел разыграть партию наверняка.

И вот что из этого вышло.

Он взял бутылку, чтобы снова наполнить бокал, но рука дрожала, и немалая часть вина пролилась на скатерть, образовав красное пятно, которое все увеличивалось и увеличивалось даже тогда, когда он уже перестал наливать. Надя в подобном случае поспешила бы посыпать пятно солью, но Сталин этого делать и не подумал — что такое скатерть по сравнению с государством?

Словно в ответ на этот риторический вопрос во дворе послышался шум мотора. Неужто немцы, подумал Сталин с каким-то особым, чуть ли не радостным мазохизмом, десять дней, это был бы рекорд, Наполеон от зависти перевернулся бы в могиле.

Немцами новоприбывшие, разумеется, быть не могли, но кто тогда? Хлопнула дверца машины, вторая, третья… Сколько народу, и без приглашения! Это могло означать только одно: пришли его арестовать.

На секунду возникло желание встать, подойти к окну, выглянуть из-за занавески, но Сталин подавил его в зародыше — великие люди так себя не ведут. Даже с неким холодным интересом, словно происходящее касалось не его, а кого-то другого, он пытался угадать: кого за ним прислали? Абакумова? Или самого Берию? И что они собираются с ним делать? Расстреляют на месте или доставят на Лубянку, будут пытать, устроят показательный процесс, взяв пример с него самого, Бухарин, наверное, до сих пор рыдает в могиле: как это товарищ Сталин его обманул, обещал подарить жизнь, но не подарил. Тряпка, а не мужчина!

Он взял бокал и выпил до дна, на этот раз маленькими глоточками, пытаясь уловить вкус вина — кто знает, может, это последняя хванчкара в его жизни? Он у этих кретинов пощады просить не будет, хотят, пусть судят, не хотят, пусть убьют просто так, теперь, когда война так глупо проиграна, ему на все наплевать.

Потом он стал ждать, когда же послышатся шаги, распахнется дверь и вбегут люди с револьверами, — но ничего такого не произошло, в доме по-прежнему царила тишина. Сталин уже подумал было, что ему послышалось, но тут раздался стук в дверь, тихий, корректный стук, который он немедленно узнал: так стучался только один человек, и звали его Вячеслав Молотов.

И ты, Брут, подумал Сталин со злостью, но отвечать не стал — зачем?

Прошло еще немало времени, когда наконец дверь приоткрылась и сквозь образовавшуюся щель в комнату просочились, как тени, сначала Молотов, за ним Вознесенский, потом Маленков, Микоян, Берия и последним Ворошилов — вернулся, значит, с фронта.

Трусы, шестеро против одного, подумал он с презрением.

Но громко сказал, когда те выстроились перед ним полукругом:

— Ну что, наручники не забыли?

Все напряглись, настолько, что это выглядело странно, и когда Сталин бросил на них еще один взгляд исподлобья, то понял: ну конечно, для членов Политбюро слово «наручники» ассоциировалось только с собственными руками.

— Или пришли проверить, не покончил ли я с собой?

Раз так, то совсем уж дураки — поскольку, хотя Сталин и приготовился умереть, никакая сила не могла бы заставить его повеситься или застрелиться, он все-таки был грузином и противоестественных поступков никогда совершать не стал бы.