Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

«Нимбус» снова доказал, что ему сопутствует удача.

втопчи человека в грязь, а затем посмотри, что он делает под твоим сапогом. Борется, пытаясь подняться? Кричит о несправедливости? Нет, он лежит, гордится тем, что может вынести столько пинков. Его мужество — в дурацкой выносливости.

А что делает такой человек, если его держат под водой? Борется, чтобы всплыть?

Нет, его гордость — в способности задерживать дыхание.

Через вас перекатывались волны, вы видели, как разлетается фальшборт, как падают за борт мачты, как корабль в последний раз ныряет и больше не возвращается на поверхность. Вы задерживали дыхание на десять лет, на двадцать лет, на сто. В 1890-е у вас было триста сорок кораблей, в 1925-м — сто двадцать, еще через десять лет — вполовину меньше. Куда они делись? «Уран», «Ласточка», «Элегантность», «Звезда», «Корона», «Лаура», «Стремительный», «Сатурн», «Ами», «Дания», «Элиезер», «Анна-Мария», «Феликс», «Гертруда», «Индустрия» и «Гариетта»? Бесследно исчезли, раздавлены льдами, столкнулись с траулерами и пароходами, затонули, разбиты в щепы, сели на мель у Сандё, Бонависты, Уотервиля, Санс-Рока.

А ты знаешь, что каждый четвертый корабль, направлявшийся в Ньюфаундленд, не вернулся?

Что же нужно, чтобы вас остановить? Падение фрахтового рынка? Но он падал и падал, за десять лет упал вполовину. А вы лишь уменьшали жалованье, еще сильнее урезали рацион, сжимали зубы. Тренировались задерживать дыхание под водой.

Вы ходили в такие походы, на которые никто больше не отваживался или просто не хотел. Вы были последними.

На борту больше не имелось хронометров — вам на них не хватало денег, — так что долготу определить было нельзя, и, когда мимо проходил пароход, вы поднимали флажный сигнал и вопрошали: где я?

Где же вы?

В отчаянии,

Уолли это увидел первым.

Они стояли на мостике, наблюдая за разгрузкой, он обернулся к остальным и восторженно произнес:

— Неужели вы не видите, какое это великолепное место?

Кутаясь в дафлкоты, они смотрели на Молотовск. В порту стояли изрешеченные полузатонувшие корабли. На набережной громоздились кучи камней, когда-то бывшие пакгаузами. Вдали на фоне каменистого пейзажа возвышались похожие на бараки здания, по большей части закопченные и крытые брезентом. Стояла середина лета, солнце светило круглые сутки, но не согревало. Нескончаемый день почему-то заставлял их чувствовать себя так, словно им отрезали веки, словно они находятся в мире, в котором отменили сон. Казалось, голову заполняет серая неопределенность и вот-вот тобой овладеет дрема, рожденная серым скалистым пейзажем, светом и сознанием того, что ты находишься чертовски далеко от всякой мыслимой цивилизации.

— Дайте смирительную рубашку, — проворчал Антон, — у парня крыша поехала. Он думает, что находится в Нью-Йорке.

— Это лучше Нью-Йорка. Никто не обязан стоять с закрытыми глазами только потому, что наш механик в своей темной норе превратился в слепого крота.

В конце концов прозрели все и потом уже не понимали, как случилось, что они не разглядели этого сразу по прибытии в Молотовск.

На набережной не было мужчин. Женщины занимались разгрузкой, женщины крепили тали к ящикам с амуницией в трюме. Женщины с автоматами в руках патрулировали набережную, на которой истощенные, легко одетые немецкие военнопленные кантовали ящики в кузовах грузовиков для дальнейшей транспортировки. Женщины сидели за рулем, готовясь везти груз дальше, на фронт.

— Гляди, какая задница, — сказал Хельге, показывая пальцем.

Глядеть там особо было не на что. Все женщины носили валенки и огромные бесформенные комбинезоны, скрывавшие очертания фигуры. Максимум, что угадывалось, — это размер тела, упрятанного в объемный костюм: худое оно или полное, высокое или нет. Некоторые женщины были молоды, большинству же перевалило за тридцать, но возраст определялся с трудом. Широколицые, с серой, нездорового оттенка, кожей, волосы убраны под фуражки или шапки, на некоторых — платки.

Последний раз команда ходила в увольнение три месяца назад, и присутствия женщин в трюме и на палубе оказалось достаточно, чтобы пробудить важнейший двигатель желания — воображение, и вот они уже наперебой болтали об особенностях женской анатомии, глазами раздевая женщин, совлекая с них форму, грубую и грязную рабочую одежду в безумной надежде, что под этой одеждой, как бабочка в грязно-серой куколке, скрывается красотка.