Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Над заборами время от времени показывались испуганные лица. Это за нами шпионили граждане Глюкштадта. Именно ради них мы и разыгрывали эту комедию.

В маленьком городке быстро распространились слухи, что датские пленные готовятся захватить город, и комендант довел до нашего сведения, что отныне нам запрещено привязывать к корабликам Даннеброг. Граждане Глюкштадта не выносили вида вражеского флага.

Мы восприняли это как победу.

Наконец-то немец научился нас бояться.

Таких побед в последующие несколько недель у нас было много, и каждый раз мы отмечали их большим количеством самогона.

Наша жизнь в плену продолжалась уже больше четырех месяцев, когда в конце августа было решено обменять нас на немецких военнопленных. Десять дней мы добирались до Дюппеля, где должен был состояться обмен. По пути нас ждало множество проволочек и унижений, но мы все трудности встречали с высоко поднятой головой: нам казалось, что мы смыли свой позор, запугав немцев в Глюкштадте. Увидев датские корабли в гавани Сённерборга, мы поняли, что свободны. На пароходе «Шлезвиг», который должен был доставить нас в Копенгаген, нам выдали белый хлеб с маслом, самогон и пиво — сколько душе угодно. Ночь мы провели на палубе. Судно слегка покачивалось; тяжело, с судорожным ревом, работала машина. Палуба под нашими спинами беспокойно подрагивала.

Ночь была ясная, над нами раскинулось звездное небо. 21 августа 1849 года, прекрасная ночь для звездопада. Светлый рой комет так не похож был на ту канонаду, что предшествовала нашему горестному пленению. Лаурис издал глубокий вздох. Звезды — от них его отрезал плен.

Когда не видно берега, когда ветер, течение и облака ничего тебе не говорят, когда секстант смыло за борт, а компас вышел из строя — иди по звездам.

Наконец-то Лаурис был дома.

«Ура!» — вот что чаще всего можно было услышать на протяжении следующих двух дней. На Балтийском море мы прошли мимо парохода со шведскими войсками, и с палубы «Шлезвига» трижды прокричали «ура» храбрым шведам. На таможне в Копенгагене нас встретил троекратным «ура» экипаж фрегата «Беллона». Мы в долгу не остались, и над морем загремело новое «ура». Затем настала очередь офицеров: их приветствовали троекратным «ура». Капитан-командор Палудан вновь первым сошел на берег, как и в тот раз, когда бросил на произвол судьбы раненых на «Кристиане Восьмом». Невежественность этого человека стала причиной гибели нескольких судов, смерти ста тридцати пяти и пленения тысячи человек. А теперь его встречали с почестями. Он был героем, все мы были героями. И не было конца приветственным крикам.

Затем мы разошлись по городу с вещмешками за спиной, искать ночлег. А вскоре набились в городские кабаки, чокались, кричали «ура». Мы скучали по чанам с самогоном. Здесь за выпивку приходилось платить, и опьянение было не столь долгим, как нам хотелось.

На следующий день нас собрали в порту Хольмен. Министр военно-морских сил объявил, что за четыре месяца пребывания в плену нам причитается половина денежного содержания. А затем надо было бросать жребий. Одним предстояло вернуться на флот, другим — отправиться домой. Лаурис, Малыш Клаусен и Эйнар вернулись в Марсталь через два дня. В их честь на Киркестраде воздвигли триумфальную арку, живым кричали «ура», мертвых оплакивали.

Среди приветствовавшей нас толпы стояло ужасное создание. Правый глаз и щека у него отсутствовали, обнаженная челюсть выпирала наружу, а из окружавшей ее плоти все время сочилась жидкость. Завидев несчастного, все отводили глаза, даже мы, столь много повидавшие в тот страшный день в Эккернфёрдской бухте.

Лишь когда он поздоровался, мы узнали его голос.

Это был Крестен.

Ему не всю голову оторвало, как утверждал Торвальд Бённелюкке, а только половину. До недавнего времени он лежал в госпитале в Германии, его отправили домой за несколько дней до нас. Военные врачи пытались залатать бедолагу, но поломанная челюсть не желала срастаться. Теперь он жил у матери, чей разум, вопреки ожиданиям, не вернулся к ней в час долгожданной встречи. Она стала спрашивать о пропавшем сыне, а когда бедный Крестен заявил, что это он и есть, сунула палец в дыру, красовавшуюся на месте его щеки, подобно Фоме неверующему, вложившему руку в раны Спасителя, но в отличие от Фомы не уверовала, а безжалостно заявила, что ее Крестен выглядел не так. И Крестен, надеявшийся, что мать обрадуется и утешит сына, несмотря на его увечье, заплакал своим единственным глазом и сказал, что для всех было бы лучше, если б он и правда умер, как предсказывал.