Наталья Шумак - Маша для медведя

-Золотце, я не могу оставить тебя.

-Почему?

Хотела рявкнуть Маша, но пересохшие губы превратили крик в невнятное сипение. Голос сорвался.

-Почему-у-у?

-Погоревала и хватит.

-Ты так считаешь?

-Да.

-Ты не имеешь права мне это сейчас говорить! Ты не понимаешь, как мне больно!

-Понимаю. Очень даже хорошо. Лучше, чем ты можешь себе представить.

-?

-Сейчас увидишь.

Дед поднял одну ногу, согнул в колене, поставил на покрывало, совсем рядом с Машиным плечом. Стал, не спеша, закатывать штанину. Выше. Еще выше. Маша, не понимая, зачем он это делает, следила за его движениями. Потом закрыла глаза. Что за ерунда? Что он вытворяет? А? Нужно ей это? Голос деда пробился сквозь равнодушное отчаяние, сквозь нежелание жить и чувствовать.

-Смотри.

Она с неохотой послушалась. Просто потому, что привыкла реагировать на команды домашнего тирана.

-Ну?

Еще выговаривая это короткое, полное внутреннего сопротивления словечко, она уже уставилась на ногу Ильи Ильича. Вздрогнула. Сморщилась. Зрелище было пакостным. От колена вверх, по сухой темной коже уходил, разветвляясь, как молния жуткого вида рубец. Он охватывал все бедро, опоясывал и исчезал под закатанной, вернее уже неприлично задранной штаниной.

-Дальше показывать?

-А он и дальше? Есть?

-Почти до пояса, с этой же стороны.

-И?

-И в паху тоже. Вот, что сделало меня калекой, в тридцать пять лет. Вот почему я смог понять Анну, когда узнал про ее роман. Твой предок - с физиологической точки зрения, не мужчина. Так, жалкие остатки.

-Дед...

-Дурацкая африканская забава. Пытать пленных, называется. А уж потрошить белую свинью - особое удовольствие.

-Дед...

-Они сажают в свежие раны насекомых, например. Есть много жестоких игр, на мне успели попробовать всего штук пять. Повезло. Один из идиотов стучал на своих же. При чем он путался и с нами, и с нашими противниками. За гроши, спиртное и лекарства, как водится. Там совершенно иные представления о деньгах, золотце. Продаются не за тридцать серебряников, за три. На мое счастье, тот болтливый черный парень встретил белого врача, которому обычно и сообщал разные вещи. Он просто похвастал успехами своего царька. А господин доктор наплевал на то, что мы априори, как американцы и советские ребята крутились по разные стороны баррикады. Представляешь? Он поступил, как белый, пожалевший другого белого. Вообрази, связался не со своими. С нашими. Так мол и так, спешите на выручку. Утро третьего дня я встретил в вертолете. Выжил молитвами Джона. Так звали того парня. Никогда его не видел. И не увижу. Не узнаю его судьбы. Как наши вытащили твоего гадкого старикашку из ямы, в которой он барахтался - не помню, пребывал в полной отключке. Бредил. Ругался на пяти языках. Представляешь?

Маша устроилась поудобнее, положила голову на руку. Страшный рассказ вроде бы оборачивался забавным, хоть и тяжелым приключением. Нет, шутки кончились тут же.

-За мою подпорченную шкуру рассчитались с лихвой. Деревню сожгли. Просто со зла. Там было много детишек и женщин. Не так уж и виноватых во всей этой кутерьме. Я орал благим матом на спасителей. Они решили, что у меня крыша от боли протекает. Знаешь, как они говорили? "Чего ты дергаешься, офицер? Тебя ведь не пожалели. Одной черной обезьяной больше, одной меньше..." Пакостно это - смотреть на своих же волком, рычать от ярости и ненавидеть. Но меня прямо колотило от бешенства. Все представлял лица погибших детишек. Их то за что?

Дед шумно вздохнул.

-Переправили в Москву. Лечили долго. Конечность моя раздулась как лапа бегемота, растрескалась и не хотела заживать. Молчу про причинное место. Там было такое воспаленное месиво. Врачи трубочки вставили. Чтобы моча по ним стекала. Медсестрички смотрят на меня, вздыхают жалостливо. Сначала думал, сдохну от анализов и уколов. Потом стал злиться, что меня в недочеловеки записывают.

-Дед...

-Я не закончил. Золотце, жизнь любит бить тебя, что есть силы. Сломаешься ты или нет. Вот в чем вопрос. Знаешь, что удивляло врачей, которые меня пользовали?

-Нет.

-Они приглашали ко мне даже не психологов, а психиатров. Представляешь? Думали, что я не вполне понимаю, что стал евнухом, что подсознательно гоню от себя эти мысли. Не могли поверить, что кастрированный мужик обошелся без соплей и нытья, без попыток вскрыть себе вены, без истерик даже.

-Дед...

-Золотце, тебе больно. Могу понять.

-...

Спокойно и буднично, без дрожи в голосе, он говорил самые невозможные вещи. Хваленое хладнокровие Ильи Ильича сейчас казалось пугающим. Нет, дед не был бесчувственным болваном, просто умел относиться к жизни и смерти иначе, чем обыкновенные люди.