Джулиан Барнс: Лимонный стол

У китайцев лимон — символ смерти. Стихи Анны Марии Ленгрен [68] Шведская поэтесса (1754–1817). — «Погребенный с лимоном в руке». Вот именно. А. пытается запретить это, ссылаясь на морбидность. Но кому разрешена морбидность, как не трупу?

Сегодня я слышал журавлей, но не видел их. Тучи висели слишком низко. Но пока я стоял на этом холме, сверху до меня донеслись их полногласные трубные клики, которые они издают, летя на юг навстречу лету. Невидимые, они были даже еще более прекрасными, еще более таинственными. Они заново учат меня звучаниям. Их музыка, моя музыка, музыка… Вот что это. Стоишь на холме и за тучами слышишь звуки, которые пронзают сердце. Музыка — даже моя музыка — всегда устремляется на юг невидимо.

Теперь, когда друзья меня покидают, я уже больше не могу решить, из-за чего — моего ли успеха, моего ли провала. Такова старость.

Может быть, я и трудный человек, но вовсе не настолько трудный. Всю мою жизнь, когда я пропадал, они знали, где меня отыскать — в лучшем ресторане, где подают устриц и шампанское.

Когда я посетил Соединенные Штаты, они там очень удивились, что на протяжении моей жизни я ни разу не брился. И реагировали так, будто я был какой-то аристократ. Но я не аристократ, и даже им не притворялся. Я просто тот, кто решил не тратить свое время попусту на то, чтобы бриться самому. Пусть это делают за меня другие.

Нет, неправда. Я трудный человек, как и мой отец, как и мой дед. И в моем случае это усугубляется тем, что я художник. И еще усугубляется моей самой верной и самой всепонимающей спутницей. Редки дни, когда я могу вписать ноту sine alc [69] без алкоголя (лат.). . Трудно писать музыку, когда у тебя дрожат руки. И трудно дирижировать. Во многих отношениях жизнь А. со мной превратилась в мученичество. Я это признаю.

В Готенберге я исчез перед концертом. И меня не удалось найти в обычных местах. От нервов А. остались только клочья. Тем не менее она отправилась в концертный зал, молясь о спасении. К ее изумлению, я появился в назначенную минуту, поклонился, поднял палочку. Несколько тактов увертюры, рассказала она мне, и я остановился, будто это была репетиция. Публика недоумевала, оркестр тоже. Затем еще такт, и я вернулся к началу. Дальше же, заверила она меня, разразился хаос. Публика неистовствовала, последовавшие газетные статьи были почтительны. Но я верю А. После концерта, стоя среди друзей, я вытащил из кармана бутылку виски и разбил ее о ступеньки. Ничего этого я не помню.

Когда мы вернулись домой, и я тихо пил утренний кофе, она вручила мне письмо. После тридцати лет брака она написала мне в моем собственном доме. С тех пор ее слова не оставляют меня. Она сказала мне, что я безвольная никчемность и прячусь в алкоголе от всех трудностей; тот, кто воображает, будто пьянство поможет ему создать новые шедевры, тяжко ошибается. В любом случае она больше не подвергнет себя публичному унижению смотреть, как я дирижирую в состоянии опьянения.

Я не ответил ни словом: ни написанным, ни произнесенным вслух. Я попытался ответить делом. Она осталась верной своему письму и не сопровождала меня ни в Стокгольм, ни в Копенгаген, ни в Мальме. Ее письмо всегда со мной. На конверте я написал имя моей старшей дочери, пусть после моей смерти она узнает, что было сказано.

Как ужасна старость для композитора! Все происходит так быстро, как прежде, а самокритика достигает нестерпимых пропорций. Другие видят только славу, аплодисменты, официальные банкеты, пенсию от государства, преданную семью, поклонников за океанами. Они замечают, что мои ботинки и рубашки шьются для меня в Берлине. В день моего восьмидесятилетия мое лицо появилось на почтовой марке. Homo diurnalis [70] Человек дня (лат.). уважает эту мишуру успеха, но я считаю homo diurnalis самой низкой формой жизни человеческой.

Я помню день, когда мой друг Тойво Куула упокоился в холодной земле. Он был ранен в голову егерями в мундирах и умер несколько недель спустя. На похоронах я думал о безмерной гибельности жребия художника. Столько трудов, таланта и мужества, а затем все кончено. Быть непонятым, а затем забытым — вот удел художника. Мой друг Лагерборг пропагандирует точку зрения Фрейда, по мнению которого художник использует искусство для преодоления невроза. Творчество — всегда компенсация неспособности художника жить полной жизнью. Ну, не более, чем развитие вагнеровского мнения. Вагнер утверждал, что искусства нам не требовалось бы, наслаждайся мы жизнью сполна. На мой взгляд, они переворачивают суть задом наперед. Разумеется, я не отрицаю, что художникам присущи многие невротичные черты. Как мог бы я, именно я, это отрицать? Разумеется, я невротик и нередко чувствую себя несчастным, но, в основном, это следствие того, что ты художник, а не причина. Когда мы целимся так высоко и настолько часто не достигаем цели, как могло бы это не привести к неврозу? Мы ведь не трамвайные кондукторы, чье дело отрывать билеты и правильно называть остановки. Ну а мой ответ Вагнеру очень прост: как может жизнь, прожитая сполна, не включать одного из благороднейших наслаждений — восприятия искусства?