Елена Радова - Сука

– А с нами – нет? Палата номер шесть! Чокнутые – все, как один! Да и слушать мне его омерзительно после того, что он со всеми нами сотворил.

– Ольга, будь великодушной, – звонко сказала Света. – Мы все-таки все вместе, а он один на один со своим горем.

– Положительно здесь все юродивые города собрались. Все, что происходит, с трудом воспринимается нормальным человеческим разумом. Мне, кстати, с тобой срочно посоветоваться нужно.

– Да я на месте, ты с ним прежде переговори, – жалостливо попросила Света.

– Ну пойдем, горемычный, – презрительно пригласила Ольга Кашаева.

– Вот какое дело, ты только послушай все до конца. Не перебивай, – горестно забубнил Женёк. – Я и стихи свои тебе принес. Не думай, что я подлец какой-то. Нормальный я мужик, только в клещи попал, так уж случилось. Я когда резину у вас брал, знал уже, что продам ее с наваром, только расплатиться с вами мне будет нечем. Потому что другим людям я был должен охеренную сумму. И «на счетчик» был ими я уже поставлен. Резину продал, понес им деньги. А они мне такие проценты за просрочку насчитали – что мама моя. Я тогда машину продал, пришел – опять не хватает. Потом я понял, что этот долг вечным становится и покрыть его я просто не в состоянии. Ребята те – Тельнов со своей компанией. А когда я к ним обратился по поводу наших с тобой разборок, они мне еще за ту стрелку столько насчитали, что хоть добровольно могилу себе рой.

– Так тебе и надо, лживая рожа, – не сомневаясь в своей правоте, ответила Ольга.

– Так мне и надо.

– Ты чего пришел-то, не понимаю я.

– Прощения у всех вас просить. Потому что когда мне глотку перережут – ничего уж сказать не смогу.

– Что ты жалобишь меня, тоже мне мужик. И не перережут они тебе ничего, ты им нужен во как, – потрясла она перед ним своим кулаком. – И никакого смысла нет тебя прирезать.

– Не факт. А потом не могу я Машу и Настеньку своих под удар подставлять. И старики еще, прости мою душу грешную. Всю жизнь горбатились на этот дом. Строили-то сами его, а кирпич еще в доисторические времена частями покупали. Вляпался я так, что не вылезу. Тельнов... Теперь уж какая разница – не он, так другие. Потому что я уже беру на реализацию все, что под руку подвернется.

– Значит, не одни мы дураки доверчивые в нашем городе. Ох, была бы возможность – по всем городам и весям пустила бы о тебе, гаденыше, информацию. И по-прежнему не платишь?

– Частями, чтобы не получилось так, как у вас.

– Благодетель. Вот слушаю тебя и думаю, как я до сих пор с ума не сошла? Хотя тенденции к этому явно есть – раз после всего я с тобой еще разговариваю.

– Боишься, значит, с ума сойти? Пушкина, помнишь? «Не дай мне бог сойти с ума, нет, легче посох и сума», – тоже, знать, побаивался...

– При чем тут Пушкин, каким таким боком?

– Ладно, пусть никаким. Ты прости меня, слышишь, что подвел я вас. Думал за ваш счет выползти, да не получилось. И стихи мои возьми, почитай, если захочешь. Может, что-то про меня поймешь, и не буду я в твоих глазах законченным подлецом. Короче, попросил прощения, и с души отлегло. Пошел я. – Он встал, покачиваясь, как-то странно дернул головой, как контуженый. – Прощай, начальница. И вот что я подумал: напоследок я одну историю тебе расскажу.

Кычик

Вот ты говоришь – боишься сойти с ума. Что вокруг происходит, с трудом воспринимается нормальным человеческим разумом. А может, они, сумасшедшие, самые что ни на есть и нормальные? Кто их определил как сумасшедших? Мы. А кто сказал, что мы нормальные? Опять же – мы. А для них мы и есть самые настоящие сумасшедшие.

Когда я еще в старом доме с родителями жил, знал одного человека. Звали его Кычик. Это, конечно, прозвище его было, откуда оно взялось – никто не помнил, как его на самом деле звали, – тем более что был он горький пьяница, алкаш натуральный, пил бесконечно и допился до белой горячки. И зарубил топором жену свою и тещу. Видимо, они его очень доставали. Получил он за это шесть лет, потому что признали, что был он невменяем. Потом его выпустили. Кычик вернулся – а в его квартире уже живут чужие люди. Но он не стал с ними разбираться, сказал, что никакая квартира ему не нужна, да и вообще, что ему одному нужно... Он стал жить в подвале нашего дома – там было тепло и сухо. Хорошие люди приволокли ему туда кровать. Он в тюрьме, наверное, много думал, потому что он и выпивать стал гораздо меньше, и какой-то странный стал – очень спокойный и добрый. Может быть, он понял, что никто ему права не давал лишать жизни своих жену и тещу, хоть они его никогда не понимали. Надо просто было уйти и жить одному. Тогда бы ему никто не мешал, и им тоже. Может, понял он вообще что-то главное... Не знаю, что он там, в тюрьме, думал. Только пришел Кычик оттуда совсем другим, а агрессия его сменилась тихой добротой ко всему на свете. И все, кому приходилось общаться с ним, сразу это поняли. И подумали, конечно, что он окончательно сбрендил. И стали жалеть его. Но он совсем не хотел этой жалости. Но, видя, что от его «протестов» ничего не меняется, махнул он на нас рукой: нравится – жалейте, если хотите.