Мария Рыбакова: Острый нож для мягкого сердца

«Присутствие другого человека...» – говорил он и задумывался, насколько это слово приложимо к нему самому. Он подходил к зеркалу, чья поверхность тут же покрывалась испариной. Существовал ли на самом деле тот город, была ли девушка, танцы, коряги? Или ему только приснилась гостиница, разговоры, молчание, сын, измена, тюрьма, ибо свойство реки – видеть бесконечные сны отражений? Но мысль о сыне была неотвязной. Он снился ему ребенком, а просыпаясь, Ортис понимал, что сын вырастал, менялся и становился ему не знаком. Ничто в природе не чувствует себя виноватым – ни ветер, ни пламя, ни дерево; эта река была первой.

Ортис стучался к женщинам. Той осенью в моду снова вошли шляпы – фетровые, соломенные, с цветами на них, шляпы в форме тюрбанов, в форме тарелок, шляпы с сеткой от комаров и без нее. Но перчаток больше не носили, руки женщин были открыты взглядам, и каждый палец кончался красным хищным ногтем. Ортис завел себе котов: тощую Альфу, которая ловила мышей, и толстого Омегу, который выходил на улицу и каждый раз возвращался с оброненной кем-то монетой в пасти. Он клал монету у ног Ортиса и засыпал. Когда кошки умерли, он похоронил их у белой стены дома.

Он думал: мой сын, мой сын.

Прошло много лет, пока он решился снова написать Аполлинарии. Он послал Тихону приглашение и билет, чтобы сын сам решил, хочет ли он с ним встретиться. Ему почему-то стало казаться, что сын обязательно приедет и что надо подготовиться. Он купил цветок в горшке и поставил его на подоконник. Потом он приобрел новое кресло, которое полюбилось ему самому. Нужно было только обходить ледяное пятно на полу, оставшееся там, где пролилась кровь. Ортис представлял себе, как они будут сидеть и беседовать – он в кресле, сын на диване. Но о чем? И на каком языке?

Сколько ни ждал Ортис, ответа не приходило. Что ж, не удивительно, что после стольких лет сын не хочет видеть отца. Надо было раньше – позвонить, написать, приехать самому? Ортис не знал. Он только не хотел больше думать о сыне, просыпаться среди ночи, недоговорив с ребенком во сне, зажигать свет и медленно брести на кухню. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками, хотел кричать протяжно и громко, но у него не хватало дыхания.

У индейцев, подумал он (а небытие уже оплетало комнату своей паутиной), у индейцев есть травы от всех болезней. Он раскачивался взад и вперед. Индейцы знают, как убить зверя так, чтобы он ничего не почувствовал. Как сделать так, чтобы мертвые простили живых. Как снова стать тем, чем ты был прежде.

Старик воткнул нож в землю и быстро зашептал что-то, один и тот же набор звуков. Хотя девочка только что была без сил, она встала без помощи и зашагала к шалашу. Тихон шел рядом с ней, боясь, что она вот-вот упадет. Но она ставила одну ногу перед другой и продвигалась все дальше. Лицо было по-прежнему бледным. Тихону казалось, что ее слезящиеся глаза ничего не видят, что она идет наобум. Когда она стояла возле настила из веток и листьев, старик перестал шептать и девочка упала как подкошенная. Тихон перевернул ее на спину: глаза закатились, обнаруживая только белки под полуприкрытыми веками. Он снова потрогал ей лоб, который был все так же горяч. Тихон побежал в шалаш за жаропонижающей таблеткой. Он показал ее старику, и поскольку тот ничего не сказал, поднес таблетку и бутылку воды к губам девочки. Она уже пришла в себя и, не говоря ни слова, приняла лекарство. Перевернувшись на бок, она закрыла глаза. Какое-то время Тихон сидел, но потом решил, что, наверное, таблетка уже подействовала, и вышел.

Когда он проходил мимо старика, тот опять повторил: «Фебре» – и покачал головой. Сам Тихон чувствовал себя намного лучше в этот день. Его не лихорадило, и голова не болела, хотя была еще немного тяжелой. Бумажные платки кончились, поэтому приходилось сморкаться двумя пальцами, а Тихон был брезглив, и даже джунгли не изменили его. Угли тихо тлели, и в прорезях зелени ярко синело небо. Тихон засмотрелся на цветок, качавшийся от дуновений ветра. Лиловые бутоны казались слишком тяжелыми для тонкого, длинного стебля. Тихон закурил. У его матери были светлые волосы и вытянутое лицо. Отчего он это вдруг вспомнил? Может быть, это была вовсе не его мать, а кадр из фильма или чья-то фотография. Еще он помнил кубики, почему-то кубики. Снова взглянув на стебель, Тихон подумал: «Он трепещет, – и повторил слово: – трепещет».

Старик потер друг о друга две стрелы. Напрягая зрение, Тихон увидел, что с их наконечников ссыпается красный порошок. Скелет собрал его в ладонь и вдохнул поочередно в правую и в левую ноздрю. Тихон снова перевел взгляд на лиловые цветы и пытался вспомнить, о чем он думал; но растения были только растениями.