Тони Джордан - Плюс один

– Моя младшая сестра.

Кошмар быстро забывается, и чем крепче он меня обнимает, тем быстрее.

– Что случилось, Грейс?

Расскажи ему. Он обнимает меня и хочет знать.

– Она умерла, и мама тоже умерла. Они обе умерли ужасной смертью, а я должна была о них заботиться. Это я во всем виновата.

Смотрю в его чудесные глаза, окруженные морщинками, и, хотя мне намного лучше, чувствую, что вот-вот расплачусь. Он обнимает меня всё крепче, пока я не оказываюсь прижатой к нему вплотную в моей узкой кровати и его ноги не обвивают мои – к счастью, они у него длиннее. Его ноги длиннее моих сантиметров на 8–9, руки – на 4–5. С такого угла трудно сказать точно. На прикроватном столике рядом с портретом Николы лежит сантиметр, при помощи которого я раз в неделю проверяю, ровно ли стоит мебель, но сейчас до него трудно дотянуться. Его губы скользят по моему лбу и волосам, мое лицо утыкается в его шею. Тут так приятно и тепло. Пахнет добротой.

Он тихо бормочет, точно утешая ребенка:

– Послушай меня, Грейс. Грейс, милая. Это просто кошмар. Никто не умер, и никто не умрет.

Наступает день, и в комнате светлеет. День просачивается сквозь жалюзи и заползает на пол. В неясном свете его черты кажутся мягче, а комната выглядит незнакомой. Ночь как будто была совсем давно. В другом мире. Слышу чириканье птиц за окном, но для машин еще слишком рано. Шеймус, сама уверенность, лежит в моей постели в моей квартире и обнимает меня так, будто я принадлежу ему. Он из тех, к кому кошмары приходят только по ночам. Из тех, кому ничего не стоит спросить меня про зубные щетки, а когда я решу не отвечать, улыбнуться, пожать плечами и сказать: «Как хочешь».

Шеймус и сейчас улыбается:

– Никто не умрет, пока я здесь.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, в комнате совсем светло. Солнце давно встало, и воздух неподвижен. Мои глаза закрыты, ум и тело молчат. Я в своей детской спальне.

По тому, как падает свет, определяю, где угол моей кровати. Чувствую запах отглаженной одежды в шкафу. Простыни из фланели, а не из хрустящего хлопка. Если открою глаза, то увижу свои фарфоровые статуэтки. И всё же есть одна вещь, которая возвращает меня в настоящее, – гладкая сильная рука, кольцом обвившаяся вокруг моей талии. Должно быть, после кошмара я снова заснула в его объятиях.

Открываю глаза. С прикроватного столика на меня смотрит Никола. В ночь накануне казни Кеммлера Никола, наверное, тоже проснулся в 4.00 в панике, как я, и, как я, увидел вокруг только смерть. На следующее утро, 6 августа 1890 года, в 6.00, Кеммлер должен был умереть. Всё должно было пройти тихо и гладко, как предсказывал Эдисон. И всему, о чем думал и мечтал Никола, пришел бы конец. Никто не захотел бы иметь переменный ток у себя дома.

Но всё вышло иначе. Потому что казнь Кеммлера прошла вовсе не гладко.

Как только его кожу, нервные окончания и сосуды пронзил электрический разряд, он принялся рвать связывавшие его путы, от боли натягивая их, пока те почти не лопнули. Он кричал, и этот звук резал уши тех, кто восхвалял электричество как новую эру «гуманного убийства». Через 17 секунд электрический стул выключили.

Жаль, что в ту темную ночь рядом с Николой не было меня. Я бы сказала ему: «Не слушай свои страхи. Пусть запах смерти витает рядом и проникает в твои сны, он не сможет убить твой разум». Может, я даже обняла бы его и добавила: «Никто не умрет, Никола, пока я здесь».

Кеммлер всё еще был жив. Он получил кошмарные увечья и корчился, опорожняя мочевой пузырь и кишечник на глазах застывших от ужаса свидетелей.

Палач решил включить генератор и пустить ток еще раз, однако пришлось ждать подзарядки. Они вынуждены были ждать, а Кеммлер хрипел и бился в конвульсиях. Во второй раз ток шел по его телу почти минуту, и в конце концов воздух в тесной камере наполнился дымом и вонью от горящей плоти.

«Лучше б его зарубили», – сказал потом Вестингауз.

Возможно, не на следующее утро, но вскоре после казни Эдисон начал терять влияние в том, что касалось дальнейших перспектив электричества. Несмотря на ужас, пережитый Николой в ту ночь, и страшные сны о смерти, вскоре к нему вернулась вера в его видение, и будущее вновь стало казаться определенным. Он стал крепче спать, совсем как в детстве. Совсем как мужчина, что спит сейчас рядом со мной.

– Шеймус, – шепчу его имя.

Я знаю, что он проснулся, но он лежит с закрытыми глазами и дышит глубоко и ровно.

Он лежит на боку, прислонившись к стене, – так близко ко мне в односпальной кровати, что, если повернуть к нему голову, он займет всё мое поле зрения. Я лежу на спине, одна его рука у меня под шеей, другая – на животе чуть ниже груди. Его волосы прилипли к голове и не такие светлые, как обычно. Лоб высокий и гладкий. Брови кустистые, а под глазами припухшие мешки. Нос великоват для лица, а между носом и верхней губой ямочка, такая же глубокая, как и на подбородке. Щетина у него темнее, чем волосы на голове.