Дубравка Угрешич - Читать не надо!

Мне предстояло вновь столкнуться с тем же языком травмированных (мы — жертвы!) в Риге, в Таллине, в Санкт-Петербурге, в разговоре с одним болгарским поэтом в Минске («Мне стыдно за то, что я — болгарин, — сказалон. — Ужлучше б я был кем-нибудь еще»). Я узнала этот язык, потому что помнила его еще по Любляне, по Загребу, по Белграду, по Скопье.

Мне предстояло испытать некоторое облегчение в Москве, когда я бродила по улицам, уставленным лавками с сувенирами. Там меня встретила рыночная терпимость. Я увидела традиционные лакированные шкатулки с картинками из жизни «новых русских» (мафиози в «Мерседесах», с теннисными ракетками в руках, в окружении русских Барби), футболки с изображением Сталина и с навязшими в зубах коммунистическими призывами, чашки с отштампованным автографом Малевича, побитые молью армейские советские военные фуражки, а также матрешек, расписанных под русских писателей: в Пушкине — Толстой поменьше, в Толстом — еще меньше — Достоевский, в Достоевском — Чехов, в Чехове — Гоголь.

Выздоровление началось с блошиного рынка. С рыночной площади. Где, как говорится, все и начинается. Но я не убеждена, что культуру можно возродить исключительно продажей сувениров, кто бы их ни создавал: молодые художники, заигрывающие с прошлым, которое им не принадлежит, или старые, переоценивающие свое прошлое. Если и возникнет у культуры истинный язык — а я уверена, что так и будет, — он появится из других источников. Одним из них станет ностальгия. Она придет в момент обретения полной внутренней свободы, когда обитатель дома — двинется ли он оттуда по собственному желанию или по чьему- либо иному, — оставит перед очагом свои шлепанцы, чтобы домашние духи смогли последовать за ним.

«Глобализация» — это современная глобальная мантра. Этот термин путешествует по миру, как чемодан какого- нибудь иностранца, облепленный со всех сторон наклейками на всевозможных языках, перегруженный разными смыслами и пропитанный идеологической окраской. Интеллектуалы, призванные взвесить суть и содержание этого понятия, нередко с легкостью попадают в семантические силки. Отчасти причина заключена в самой природе всяких неясных слов, ибо «чем активней претендуют они на разъяснение различных понятий, тем очевидней становится их невнятность» (Зигмунт Бауман [49] Бауман, Зигмунт (род. 1925) — английский социолог польского происхождения. Профессор Университета Лидса, известен благодаря своим исследованиям Холокоста и постмодернистского консьюмеризма. В сферу его научных интересов входят глобализация, антиглобализм, альтерглобализм, модерн, постмодерн. , «Глобализация»). Вторая причина — идеологическая перенасыщенность этого понятия. А третья — широта его содержания, от экономики до экологии, от технологий и коммуникаций до статусов государств, от культуры и средств массовой информации до геополитики, от структуры многонациональных государств до переосмысления национального самосознания, от философии, представлений о космосе и скорости до социологии и глобальных миграций. Все перечисленные моменты взаимосвязаны, и трудно, говоря об одном, не учитывать второе, или, упомянув второе, не принять во внимание что-то третье.

Со стороны глобализация — это нечто вроде радужной дымки, сквозь которую просвечивает улыбающаяся физиономия Далай-ламы и рокочет его голос, утверждающий, что цветы неисчислимы в своем многообразии.

Кто такой гражданин мира? Он скор, эффективен и рационален, он владеет своим телом, технологией и информацией, ему известно, кто он и чего он хочет, а также — что ему надо купить. Он высокосознательный потребитель, он ест на завтрак японские суши, а на обед — венгерский гуляш. Он гибок, обожает свою работу, он прекрасный профессионал. Он не сидит на месте, вездесущ и точен, как пуля. Он мастер на все руки, он укрепляет наш мир, воплощая собой идею прогресса. Этот навязчивый образ нашего идеального современника, миф о супермене, путешествует по миру: и нью-йоркские бизнесмены, и австралийские аборигены наверняка узнают на телеэкране этот образ.

В реальной жизни (если таковая существует) дела обстоят несколько иначе. Если гражданин мира достаточно богат (доля таких людей в масштабах человечества — примерно треть), то он вряд ли поймет откуда берутся счета за электричество, которое оплачивает, не говоря уже о том, чтоб осознать свое место в мире. Его повседневная жизнь все больше и больше напоминает виртуальную. Власть, которой он обладает, виртуальна («Власть виртуальности есть виртуальная власть», — пишет Жан Бодрийар [50] Бодрийар, Жан (род. 1923) — французский философ и социолог, критик современного общества потребления. в «Пароксизме»), а реальность координат, определявших статус человека до последнего времени (профессия, класс, этническая принадлежность, раса, религиозные убеждения, культура), все стремительнее от него ускользает. В богатом выборе «индивидуальных особенностей», имеющихся на соответствующем рынке, он, несомненно, может подобрать что-то себе по вкусу: оттрадиционного набора «Blut und Boden» [51] «Кровь и земля» (нем.) — лозунг, провозглашенный рейхсляйтером и рейхсминистром нацистской Германии, расистом Рихардом Дарре. Смысл — поддерживать немецкое крестьянство, питающее кровь германской нации. до утонченной бисексуальности. В отличие от устаревших психоаналитиков, нынешние инструкторы — от «отцов нации» и «духовных гуру» до дизайнеров моды и пластических хирургов — уже не объясняют нам, кто мы такие. Да разве в виртуальном мире это имеет значение? Они говорят нам, какими мы можем стать.