Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов

— Мимо тебя проходил негритянский мальчишка? С сильным акцентом? Все утро торчал возле книг по искусству. Ты знаешь, что там творят эти ребята.

— Я видел, как он вошел, Джон.

— Я тоже. Но он вышел потом?

— Не заметил. Думаю, да.

— Это очень дорогие книги.

— Не волнуйся, Джонни. Людям положено трогать их руками.

— Есть руки и руки, — изрек Джон. — Надо бы там проверить. Я боялся выйти из-за стола. Ты знаешь, во что они превращают дома, которые мы им строим.

— Вы им строите?

— Город. Ты видел, что они творят около Сета Бойдена? [15] В Ньюарке стоит памятник Сету Бойдену, изобретателю лакированной кожи, ковкого чугуна, машины для изготовления шляп и др. Они бросают пивные бутылки, большие, на газон. Они оккупируют город.

— Только негритянские кварталы.

— Легко смеяться, если не живешь с ними рядом. Я позвоню мистеру Скапелло, чтобы проверили секцию искусства. Откуда он вообще узнал про искусство?

— Устроишь мистеру Скапелло язву, сразу после сандвича с яичницей и перцем. Я проверю, мне все равно надо наверх.

— Ты знаешь, что они там вытворяют, — предупредил меня Джон.

— Не волнуйся, Джон, это у них же потом вырастают бородавки на грязных лапках.

— Ха-ха. Между прочим, эти книги стоят…

И чтобы мистер Скапелло со своими подагрическими пальцами не напал на мальчика, я поднялся на три марша в секцию 3, мимо экспедиции, где наш пятидесятилетний мальчик со слезящимися глазами, Джимми Бойлен сгружал книги с тележки, мимо читальни, где бродяги с Малберри-стрит спали над журналами «Попьюлар мекэникс», мимо курилки в коридоре, где отдыхали летние студенты-юристы с потными лбами — одни курили, другие пытались стирать цветную краску, оставшуюся на пальцах от учебных текстов по гражданским правонарушениям, и, наконец, мимо зала периодики, где несколько древних дам в пенсне, привезенные из Верхнего Монтклера, примостившись в креслах, сидели над старыми-старыми, пожелтелыми ломкими страницами светской хроники «Ньюарк ньюс». В секции 3 я нашел мальчика. Он сидел на стеклянных плитках пола с большой книгой, которая даже не помещалась на его коленях. При свете из окна у него за спиной я видел сотни просветов между сотнями черных штопоров — его волосами. Он был очень черный и глянцевитый, и губы его цветом почти не отличались от лица, выглядели только чуть недокрашенными, как будто нуждались еще в одном слое краски. Рот у него был открыт, глаза распахнуты, и даже уши, казалось, участвовали в восприятии. Вид у него был экстатический — то есть пока я не появился. Откуда ему было знать — может, я Джон Макки?

— Все нормально, — сказал я, раньше чем он успел пошевелиться. — Я просто шел мимо. Ты читай.

— Тут нечего читать. Тут картинки.

— Прекрасно. — Я порылся на нижней полке, изображая работу.

— Мистер, где это? — спросил мальчик.

— Что?

— Где эти картинки? Эти тетки, они клевые. Не орут, не кричат, сразу видно.

Он поднял книгу, чтобы показать мне. Это была большая дорогая книга с репродукциями Гогена. На странице, которую он разглядывал, на цветной репродукции 20x30 см, изображены были три таитянки, стоящие по колено в розовом ручье. Да, картина была тихая, он верно сказал.

— Это Таити. Такой остров в Тихом океане.

— Туда нельзя поехать, да? Ну, отдыхать?

— Наверное, можно. Он очень далеко. Люди там живут…

— Вот какую посмотрите. — Он отлистнул несколько страниц назад: молодая женщина с коричневой кожей стояла на коленях, наклонившись, как будто сушила волосы. — Вот это жизнь, бля.

Такой восторженный отзыв повлек бы пожизненное отлучение от Ньюаркской публичной библиотеки и ее филиалов, если бы проверять его пришел Макки, или мистер Скапелло, или — не дай бог — госпитализированная мисс Уинни.

— Кто снимал эти картинки? — спросил он.

— Гоген. Он их не снимал, он их рисовал. Поль Гоген. Он был француз.

— Он белый или цветной?

— Он белый.

— Так я и знал. Он не так снимает, как цветные. Он хорошо снимает. Поглядите, поглядите, на эту поглядите. Вот это, бля, жизнь.

Я согласился и ушел.

Позже я послал Джимми Бойлена вниз сообщить Джону, что все в порядке. Остаток дня прошел без приключений. Я сидел в справочной, думал о Бренде и напоминал себе, что надо заправить машину, когда поеду в Шорт-Хиллз, который мысленно видел сейчас, за столом, в розовом свете, как у Гогена.

Вечером, когда я подъехал к дому Патимкиных, все, кроме Джулии, ждали меня на веранде: мистер и миссис Патимкины, Рон и Бренда в платье. Раньше я ее не видел в платье, и в первую минуту она показалась мне непохожей на себя. Хотя поразило не только это. Многие студентки линкольновского сложения как будто созданы только для шортов. Но не Бренда. В платье она выглядела так, как будто всю жизнь ходила в такой одежде и никогда не надевала шортов, купальников, пижам — ничего, кроме этого светлого льняного платья. Я бойко прошел по газону мимо громадной плакучей ивы к ожидавшим Патимкиным, жалея, правда, что не заехал на мойку. Прежде чем я дошел до них, навстречу шагнул Рон и пожал мне руку так энергично, как будто мы не виделись со времен Диаспоры. Миссис Патимкин улыбнулась, мистер Патимкин что-то буркнул и продолжал вращать запястьями, потом поднял воображаемую клюшку для гольфа и запустил призрак мяча в сторону Оранжевых гор, которые, уверен, названы Оранжевыми потому, что благодаря разнообразию природного освещения они способны принять любую окраску, кроме этой.